Мой друг, художник и поэт (Женя Бабушкин)

—Чего? — переспросила Нонка, хрустко зевая.
— Оглохла?! — рявкнул Бобиков и бросил трубку.
— Мне? Работу? А где? — вопрошала встрепанная Нонка уже у долгого
у-у-у. Полуспящая, мятая и теплая еще от постели, Нонка беспорядочно
заколготилась по комнате в одном тапке.
Сапоги в ванной, платье
на кухне, колготки на батарее, дыра на коленке, зашивать некогда,
краситься не успею. Вон как развернулись события! И зима еще не ко
времени!
С грехом пополам облачившись и зашнуровавшись, Нонка, не
очухавшись толком, ринулась на выход, чуть не оставив ключи на зеркале,
под охраной задумчивой гипсовой пионерки.
Ноги промокли еще до
остановки: сапоги всасывали воду как губка. Липучий снег запечатывал
глаза, набивался за шиворот, лез в рукава.
— Пьфу, блин! — отплевывалась Нонка, слизывая слезы и дрожа разнеженным, недопроснувшимся телом.
Лед под водой, вода надо льдом, мама, как скользко!
Троллейбус качало, Нонку мотало и взбалтывало.
Она изо всех сил цеплялась мокрыми белыми пальцами, но все равно больно
стукалась то боком, то коленкой. Потом она бежала по пересеченной
местности, утопая выше щиколотки в раскисшем снеговом киселе.

Бобиков ждал в холле, бегая по периметру и дергаясь от нетерпения.
— И часу не прошло! Договорился же с людьми!
— Андрюшенька, я насквозь! — с шумом втягивая сопли, захныкала Нонка. Стянула почерневший сапожок и отжала воду из колготок.
— Можно я пять минут пересохну...
— Времени в обрез! — сурово пресек Бобиков и сунул ей в руку мятый клочок бумаги. — Вот адрес и немедленно!
—А разве ты меня не проводишь? — распахнула Нонка посветлевшие от безысходного ужаса глаза.
— Некогда! — отрезал Бобиков и целеустремленным горным бараном унесся вверх по лестнице.
— Я думала, я у тебя работать буду, — тихо всхлипнула Нонка. — А если далеко...

Снег обратился сперва мелким, а потом густым и проливным дождем. Дождь
задорно колотил по крышам. По стеклам, по перепончатым зонтикам,
плескал в лужах, смывал предвыборные плакаты. Записка в Нонкином кулаке
разлезлась и буквы стали неразборчивыми кляксами.
— Такой фирмы
тут отродясь не было, — безучастно проворчал седой вахтер с
кавалерийскими усами и перегородил Нонке проход крепкой старческой
рукой.
— Фирма «Лилия»? — встрепенулась выходящая из вертушки
женщина в черном берете. — Это вам не сюда. Сейчас выйдете, обойдете
дом с торца. Там будет железная дверь, написано «Хода нет». Подниметесь
по лестнице, по коридору направо, третья дверь. Спуститесь в подвал,
выйдете во двор. Увидите забор деревянный. Калитку откроете и налево.
Там три дома, перпендикулярно нашему. Один белый, вы его пройдете,
другой красный, вы его обойдете кругом. Дверь увидите, где ступеньки.
Вниз спуститесь... Вот там ваша фирма.
— А вы, разве, меня не
проводите? — Нонка шмыгнула носом, обращая на словоохотливую гражданку
взор юной мученицы. Та подозрительно покосилась и медленно покачала
головой.
От духа краски, клея и чего-то предельно едучего у Нонки защипало
глаза, хотя забитый нос не дышал и, уж точно, ничего не чуял. Пол
толстым слоем покрывали испечатанные бумажки, вперемешку с картинками,
обрезками, обрывками картонок, календариками, клочками газет,
раздавленными и расплющенными коробками, обрывками веревок, огрызками
яблок, пробками, сухарями, плесневелыми апельсиновыми корками,
картофельными очистками. Груды окурков громоздились везде: в корзине
для мусора, на столах, на стульях. Некоторые еще дымились и Нонка,
оперевшись о стол, слегка обожглась. Со стен смотрели рекламные
купальщицы, котята из корзинок, бесстрашные Малдер и Скалли, кандидаты
в депутаты и неизвестно из каких глубоких подвалов явившийся, пыльный в
багетной раме портрет Маркса с круглой дырой на правой щеке.
На
самом длинном столе барышни (беляночка с толстой косой и мулатка с
букетом лиловых, обвитых бисером косичек) в двое ножниц крошили что-то
из куска зеленой фольги.
—Драсси, — прогундосила Нонка, стряхая воду с кудрей. — А мне директора?
—Там! — ткнул хорошо пропеченный солнцем тонкий палец в сторону не
замеченной сразу Нонкой стеклянной двери с плакатиком: «Не открывай, —
убьет!». Стиснув зубы, Нонка, шелестя и шурша, пересекла помещение,
робко тукнула и шагнула в незнакомый мир.
Трое окутанных дымом
суровых мужчин на первый взгляд показались ей совершенными близнецами.
Попривыкнув, она поняла, что они, как святые на старых иконах
отличаются формой бород и размерами лысин.
— Рассь... — выдохнула Нонка. — Ане... ректора...
— Не понял? — наклонился к ней центральный. Бутылка перед ним качнулась, но не упала.
— Мне-е-ктора… — мекнула Нонка и выжидающе замерла, стиснув шапку, с которой падали на пол крупные капли.
—Мы все тут директора! — ответил крайний слева, с самой короткой бородой, скорее щетиной. — Тебе кого конкретно?
— Понятия не имею никакого, — Нонка несколько раз дернула носом. — Меня Бобиков прислал.
—А-а-а!.. — протянул сидящий справа. — Бобиков. Тогда все ясно.
Он сказал что-то, чего Нонка не поняла и все засмеялись.
— Ты откуда такая?
— Из дому... То есть, сейчас я из Бобикова...
— Да нет, где ты раньше работала?
Нонка хлюпнула и вытерла нос, не зная как ответить чтобы правильно.
—Нигде.
— Ясненько. Молодой специалист.
— То есть нет! — спохватилась Нонка. — Я, конечно, работала раньше. В рекламе, например...
— И что же ты делала?
— Ничего, сидела.
— Где?
—Ну, где скажут...
Нонка пососала палец. На ум ничего не шло, мозги застыли манной кашей.
— Ты руками чего-нибудь делать умеешь?
— Я? Это как?
— Приклеить, отрезать, перевязать?
—Не знаю... — честно призналась Нонка и облизнулась. Чавкнула носом и
ртом и без всякой надежды предложила, — Ну, я же попробую или как?
— Кадры решают все, — сказал левый. — Или как?
Директора переглянулись. Нонка постояла покачиваясь на одной ноге, на другой, помяла шапку, вздохнула с бульканьем и свистом.
— Мне, что ли, уходить?
—Почему? — неожиданно сказал тот, что сидел справа. Он, видимо, был
главный и мог решать за всех. — Оставайся, конечно. — Двое других молча
закивали бородами.
— Уже можно раздеваться? — не поверила такой удаче Нонка.
— Вешалка в углу. Только осторожно, она все время падает.
Нонка вылезла из мокрой куртки. Даже подстежка пропиталась сыростью.
Сразу стало легче дышать. Левый директор помог зацепить куртку за
крючок. Отвернувшись, Нонка долго сморкалась в тонюсенький детский
платочек. Размоталась из шарфа. Оставшись в красном бархатном платьице
и веселом свитерке с петушками, вернулась к столу.
— Водки хочешь? — буркнул щетинистый.
— Да я как-то... — замялась Нонка, все еще ощущая мурашки в позвоночнике.
— Согреться только. — Остатки водки выплеснулись в ближайшую к Нонке
рюмку. Исполняя первый приказ, Нонка глотнула. —...сибо, — просипела
она, морщась и часто моргая.
— Рыбка вот.
Нонка пальцами выловила одинокий скользкий ломтик.
— А хлеб весь съели.
Нонка облизала пальцы.
— Альбина! — позвал правый директор.
Фиолетовым силуэтом возникла мулатка. В ушах, в носу и в губе у нее карнавально поблескивали золотые колечки.
— Там у нас сто рублей оставалось. Вот возьми еще сто и сгоняй.
Мулатка бесшумно исчезла. Третий директор, самый молчаливый, пристально
рассматривал Нонку снизу вверх. Она размазанною улыбнулась.
— Присаживайся, не стесняйся. Ты теперь к нам надолго. В нашу компанию кто попадает, тот не возвращается.
— В смысле? — Нонка скромно приткнулась на край подставленной табуретки.
— В смысле, коллектив у нас сплоченный. Кого попало не берем, а если берем, то уж знаем зачем.
Нонка угнездила подбородок в ладошки. Прочищенный нос ее больше не беспокоил, только в сапогах было очень водянисто.
— Я первый раз на работу поступил на работу в 69, нет, все-таки в 70
году. Осенью. Ты тогда еще не родилась. На завод, художником. Ты, хоть
приблизительно, представляешь чем тогда художники занимались на заводе?

Нонка потрясла головой.
— Вот и я не знал. Наверно, Ленина рисовали. А я, думаешь, рисовать умел? Правильно, не умел. Я и сейчас не умею.
— А зачем же вы, тогда, это, художником? — осторожно спросила Нонка, боясь шевельнуться.
— А кем же? Музыкантом, что ли? Ты, милая, тоже, к нам поступаешь кем?
Сама не знаешь. Чем запишем, тем и будешь считаться. Была у нас в цеху
комсоргом Раечка. Глаза — во такие, ресницы — во такие, а между спиной
и ногами, просто не обхватишь. Стала она меня склонять в комсомол
вступить. Продержался я до Нового года. Тридцатого декабря попросили
меня гирлянду натянуть... Куда это Альбина провалилась, здесь идти два
шага?
— А что с Раечкой? — поинтересовалась Нонка, ожидая страстной истории.
— С какой Раечкой? Познакомился я там с Танькой Кузьменко. Черненькая,
кудрявая, вроде тебя, только в очках. Знаешь, бабы в очках — они все
ведьмы. У нее шутка любимая была — башмаком в потолок запустить.
Сколько лампочек побила... Помните какие тогда юбки носили?
— Синие? — предположила Нонка.
— Да я про длину. От сих, до сих и узкие.
— Чего ты ерунду городишь? — вмешался директор №2, вертлявый и
беспокойный. — Девушка ждет, когда ты расскажешь о работе, а ты ей
голову морочишь!
—Я не морочу, я как раз к тому и подхожу, чтобы рассказать о работе.
— Он не морочит, — подтвердила Нонка, разглядывая висящую между окон
крупноформатную, но неумную копию «Персея и Андромеды» Рубенса. — Это
вы нарисовали?
— Что ты, что ты! Конечно не я.
—Введи
человека в курс дела, — не унимался второй директор, самый маленький и
лысый. — Объясни, какие у нее права, какие обязанности...
— Работа у нас простая, — сказал директор №1 (крайний правый)
— Разная у нас бывает работа. Работы много, работа хорошая... Она понимает.
— Я понимаю, — согласилась Нонка. — Я понятливая. Мне только один раз
показать, потом я сама. Я же много где работала: и в театре, и в музее,
и в столовой, и контролером, и воспитательницей. Я всегда все понимала.

— Первого сентября иду я в магазин за лентой для печатной машинки,
— начал директор №3, пощипывая треугольный клочок бороды. — А по
переулку мне навстречу — школьницы, целый класс. Фартучки на них белые,
ленточки в косичках белые, туфельки белые и носочки на всех, тоже,
белые-пребелые...
Белая, заснеженная Альбина внесла в охапке белый полиэтиленовый пакет.
— Вот и снегурочка с подарками! — обрадовался главный директор. —
Ладно. Все лишнее со стола. Зови сюда Поликсену. Хватит онанизмом
заниматься. А ты, Райская, пиши заявление: прошу принять меня на работу
в качестве художника-оформителя.

Нонка сидела на
подоконнике, над батареей и досыхала. Пар от колготок уже не
поднимался. Сквозь дырочки выглядывали: кусочек розовой пятки,
маленький пальчик и фрагмент колена с зеленовато-желтым акварельным
синяком.
— Это отец назвал меня Нонной, по египетскому что ли, —
непривычно для себя громко тараторила Нонка. — А мать хотела — Сашей. —
Это меня-то Сашей! Хороша бы я была!
Нонку разобрал такой смех, что она засучила ногами и еле-еле удержала равновесие.
—Моя матушка, как ты можешь догадаться, тоже, была неравнодушна к
экзотическим именам, — сказала луноликая и волоокая Поликсена, плавная
и медлительная. — Бабушку мою звали Аполлинария Аполлоновна, матушку —
Полина, поэтому, чтобы не нарушать традицию, имя мне подыскали в
мифологическом словаре. А ты у родителей одна?
— Более чем! — самодовольно объявила Нонка. — И это правильно. Я всяких младенцев просто не выношу!
— Значит, замуж не собираешься? — спросил директор №1.
Легкое облачко грусти омрачило светлый Нонкин лобик и чуточку пригасило блеск в расширившихся зрачках.
— Я пробовала, — пробормотала она глухо, опустила голову и кровь еще сильнее прилила к щекам. — Ничего у меня не получилось...
—У меня, тоже, не с первого раза вышло, — лазоревым взором озарила ее
Поликсена. — Со своим вторым, ныне здравствующим, мужем я познакомилась
при весьма необычных обстоятельствах. Дело в том, что мой первый муж,
редактор многотиражной газеты, был человек до чрезвычайности нудный и
никуда меня одну не отпускал. По той же причине, он не разрешал мне
носить платья теплых тонов: от персикового до красного, красить губы
зеленой помадой, курить дорогие сигареты и смотреть аргентинские
сериалы. Я же, в свою очередь, привыкла с раннего детства быть
независимой, ела много сдобной выпечки, не любила быстрой езды, читала
лежа, не соблюдала элементарных правил гигиены, с соседями была
подчеркнуто вежлива, переходила улицу только на зеленый свет и
ненавидела чай с лимоном. Сама посуди, дорогая моя подруга Нонночка,
могут ли люди со столь разными жизненными позициями мирно
сосуществовать на ограниченной территории однокомнатной квартиры, почти
в самом центре большого города, где такое множество разнообразных
соблазнов вовлекают нас в страстное желание расцветить скуку монотонной
и размеренной жизни. Само собой разумеется, что рано или поздно (скорее
рано, чем поздно), должен был наступить тот роковой день, когда нашим,
и без того натянутым до предела, отношениям должен был наступить,
заранее предрешенный судьбой, неотвратимый и неизбежный конец. Это
примечательное и, во всех смыслах, поворотное для моей дальнейшей жизни
событие случилось 8 марта. В тот вечер муж мой вернулся ранее обычного.
Я же не ждала его в неурочное время, и потому пребывала в кресле, в
некоторой рассеянности и задумчивости, к тому же, погода в атмосфере
вовсе не располагала к активным действиям; моросящий дождь и густой
туман за окнами не радовали глаз, а скорее нагоняли тоску и меланхолию
на тонко организованных людей, к которым, как ты легко можешь понять,
отношусь я, о чем он был достаточно осведомлен, прожив бок обок со мной
столь длительный отрезок времени. Тем не менее, супруг мой, прямо с
порога, в неприемлемо резкой и грубой форме, заявил, что желает
поздравить меня с праздником (какой праздник может быть в дождь?!), а
значит я должна быстренько (обрати внимание на это отвратительное слово
- быстренько!) приготовить скромный ужин; а он, пока, накроет на стол,
и откупорит, по этому случаю принесенную, бутылку шампанского.
—А, правда, 8 марта не праздник? — перебила, несколько утомленная длинным вступлением, Нонка.
— Это все Клара из Люксембурга придумала, — ответила более политически образованная Альбина.
Поликсена опустила на стол порожнюю рюмку, подождала, пока директор №3
наполнит ее, выпила, неторопливо зажевала квадратиком шоколада
«Сударушка» и продолжила:
— Но это не все, любезная моя Нонночка.
Он сунул мне, чуть ли не в лицо, отвратительную охапку каких-то
холодных и мокрых цветов. Больше сдерживаться я не смогла и заплакала.
Тихо оделась и вышла из дома, чтобы больше никогда в него не
возвращаться...
— А у меня, вот, ни силы, ни воли! — глубочайше вздохнула Нонка. — Я никогда ниоткуда сама уйти не могу!
— Погруженная в свои невеселые мысли, вышла я на пустынную набережную.
На льду, возле проруби, толпилось несколько почти совсем обнаженных
зимних купальщиков, мужчин и женщин. Некоторое время я постояла,
рассеяно наблюдая за их странными действиями, и направилась к
чернеющему вдали, на, чернеющем уже, небе, лесу. Кое-где на вздувшейся
поверхности реки поблескивали лужицы, и нахохленные мартовские воробьи
растаскивали соломинки, оставшиеся в выбитой крестьянскими телегами
колее. Когда я дошла до сломанной ивы, окончательно опустились сумерки.
Дул сырой, пронизывающий ветер. Оглянувшись, я заметила что за мной
неотступно следует неказистая плюгавая собачонка.
— Вот собак я
прямо ненавижу! — вскрикнула Нонка и хлопнула ладошками по коленкам. —
Собак, стариков, младенцев и трамвайных контролеров!
— Эта
собачонка была настолько ничтожным существом, что сама пугалась и
отскакивала, если я поворачивалась в ее сторону. Но, вскоре, за ней
потянулись другие собаки и набралась целая свора.
— Жуть во мраке! — Нонка сжала вовсю разгоревшиеся щечки. — Я бы умерла!
— Собаки были разные: большие, маленькие, средних размеров, лохматые,
гладкошерстные, но все до одной беспородные. Они не лаяли и не ворчали,
только шли за мной ровным строем около двух километров. И тут на моем
пути, точно из под земли, выросли три овчарки таких габаритов, что если
бы поднялись на задние лапы, то возвышались бы над тобой, славная моя
Нонночка, головы, приблизительно на полторы. Я невольно остановилась.
Стая, следующая за мной по пятам, также замерла, точно ждала команды.
Пауза тянулась где-то минут пять. Одна из овчарок тихонько гавкнула и
вся масса собак позади меня взорвалась дружным лаем и свирепым,
агрессивным рычанием. Маленькая собачонка обнаглела до того, что стала
совать свою слюнявую морду мне под юбку. Может быть, я даже вскрикнула,
только тихо, едва слышно.

Поликсена снова протянула
опустевшую рюмку. Ее охотно обслужили. Поликсена выпила, и некоторое
время молчала, прикрыв глаза длинными белесыми ресницами.
—
Приключение мое становилось чреватым. Собаки лаяли все громче и
подступали все ближе. Я закрыла глаза и бессловесно молилась. Вдруг,
раздался свист, овчарки завиляли хвостами и побежали куда-то. На фоне
темного леса я увидела, светлую фигуру высокого человека. Это был
молодой длинноволосый и бородатый мужчина.
Собаки помельче,
увидев его, рассыпались. Он взял меня за руку, и мне сразу стало тепло
и надежно. Всего несколько слов сказал он простых и ясных. Как узнала я
впоследствии, человек этот работал ночным сторожем, охранял какой-то
склеп, то есть склад. Там, в тесном, но уютном помещении, я смогла
отогреть не только окоченевшие конечности, но и свою отвыкшую от
душевного общения душу. Ты представь, умная моя Нонночка! Все стены в
комнате были забиты полками! Книги стояли рядами от пола до самого
низкого бревенчатого потолка. Были представлены сочинения Гурджиева,
Успенского, Кришнамурти и все двенадцать томов «Тайной доктрины». Я
никогда не забуду этой тревожной мартовской ночи. Тогда я впервые взяла
в руки...

Поликсенин голос поплыл в Нонкиных ушах,
навалилась сонливость и поспешила душа, шелком крылышек шурша, туда,
где в стране отдаленной и дикой коврик травки проколот гвоздикой, где
играют в сирени сирены, где весь берег в узорочье пены. А по морю
кагорного цвета, в четыре ветра одета, в завитушке-ракушке, с голубком
на макушке, жемчуговая и хрустальная, беспечальная, беспечная, сахарная
и млечная, обаятельная, необязательная, крепковустацеловательная плывет
госпожа Венерушка, мама и вечная девушка.
Выходит на островочек,
из соли да на песочек. Рослые взрослые нимфы встречают попарно, как
рифмы, а махонькие нимфетки под ноги сыплют конфетки. Кто нес восковые
свечи — держит долгие речи, кто зажег свечу стеариновую, надевает ей
юбку малиновую, пышную, длинную с оборками, складками, рюшами. Да
приносят тарелки с грушами, яблоками, гранатами, марципанами и
цукатами. Увивают в цветочки и ленточки. Тут и Нонночка — бух! — на
коленочки: — Матушка, благословите! Я не беленькая, не сивая, я
трусливая и плаксивая! Меня мальчики больше не любят!..
На нее
посмотрела богиня: — Что ты в очередь встала с другими? Вы мне эти
фокусы бросьте, боги ведь не играют в кости. Не поможешь нытьем и
плачем, что наметим — то и назначим! Ты не знаешь, а нам известно —
вес, объем и время, и место. Прекрати свой плач неуемный. Да сегодня и
день не приемный.
У Венерушки волосы рыжи, вплоть до талии, даже пониже, глаза зеленее петрушки, а на щеках — конопушки. Ай-ай!..
Нонка носом клюнула, тюкнула... и проснулась. Слезинка запоздалая из глаза — кап!
—Носик не ушибла? — ласково улыбнулась Поликсена. — Ты, кажется,
дремлешь. Забирайся, лучше, в кресло. — И заботливо подлила Нонке в
недопитую рюмку.
— Не, я внимательно слушаю, — бодро откликнулась
Нонка. Но в кресло перебралась — там мягче. К тому же она немножко
пересохла, от нее слабо пахло летом. Грусть, тоже, испарилась: позабыла
то, что было, а о том, что могло быть да не было, стоит ли сокрушаться?
Спать расхотелось, и Нонка активно включилась в разговор:
— Вот
вы все такие понятливые, а у меня шефиха последняя, эх и тупая
попалась. Выгнала, за здорово живешь! Звонит мне, значит, Маратик,
спрашивает: ну, я сегодня к тебе вечером приду? Конечно, говорю, только
про резинки не забудь. Ой, говорит, я уже забыл. Может, пока, так
обойдемся? Вот, говорю, какая твоя любовь! Обещал ведь, клялся, и не
помнишь ничего! Тебе-то, конечно, все равно, а обо мне ты подумал? Ой,
говорит, извини, Ноннушка, может все-таки и без них можно? А я говорю:
нет, без резинок можешь мне на глаза не показываться: иди куда хочешь,
а я тебя не пущу, просто. Тебе лень до киоска дойти, а я — мучайся.
Ладно, говорит, деньги получу, затарюсь, чтоб до конца жизни хватило.
Может, говорю, стоко много и не надо, только проверь, чтобы прочные
были, а то некоторые, только наденешь, сразу рвутся. Он меня чмокнул в
телефон. Только я трубку положила, влетает моя шефесса (у нас телефон
сдвоенный), вся синяя, и орет: я тебя увольняю! Я говорю: за что? Я
телефон, что ли, заняла, а вы звонка ждали? А она: я не ждала, что
такие предметы будут обсуждаться по служебному телефону!
— Так тебя и рассчитали?
— Так и рассчитали. А чего вы все смеетесь? — Нонка тряхнула буйно
вьющимися от дождевой воды волосами. — Это сейчас я подстриженная, а
тогда ходила лохматая, как кикимора, потому что резинки все
полопались...
Нонка бравировала и сама собой гордилась: так легко
и непринужденно могла она вспоминать Маратика. А ведь только месяц
прошел!..
— Не горюй, — сказал, отсмеявшись, директор №3. — На Новый год обязательно подарю тебе заколку.
— С мишкой? — загодя обрадовалась Нонка.
— Почему с мишкой? — не понял директор. — Хочешь турецкую, хочешь — китайскую.
— Нет, мне с мишкой. Я раньше крокодильчиков копила из киндер - сюрпризов, а теперь мишек ищу.
— Похоже, новое замужество тебе не грозит, — сочувственно посмотрел на
нее директор №1. — Жить тебе до старости у матушки под крылышком.
— В смысле? — нахмурилась Нонка.
— Если ничем не интересуешься, кроме игрушек...
— Чего же ничем? Я календарики собираю с гороскопами. С самого 93 года. У меня их целая коробка.
— Это коллекция, или ты в гороскопы веришь?
—Я во все верю! — поспешила заверить Нонка.
Директор №1 подмигнул директору №2.
— Расскажи ей свой случай про неопознанный объект.
— Фу! — сморщилась Альбина. — Он нас заколебал этой историей. Сто двадцать пять раз слышали.
— Послушаешь сто двадцать шестой. Нонна же не знает, — директор №2
придвинулся ближе. — Работал я переводчиком в ГДЕЖЗ. Жил я тогда возле
лодочной станции, а контора наша располагалась возле фабрики игрушек.
Это, если посмотреть по карте, точно противоположный конец города. На
дорогу уходило ровно два с половиной часа. Еду я как-то в автобусе
летом, в июне, точнее, в июле. Пассажиров не очень много. Начиналась
гроза. Залетает в окно голубой шарик. И начинает мне тыкаться в
ботинок. Сперва, где-то там, невысоко от пола, около щиколотки, потом
все выше и выше. А после, поднимается сюда, к уху, к левому, и начинает
тихонечко гудеть. И вот, не поверишь, слышу, что гудит он на английском
языке! А я английского тогда совсем не знал... Минуты полторы погудел и
обратно в окошко вылетел. Не знаю, почему он меня выбрал, но уверен,
что все это не просто так!
— Во вселенной ничто не происходит
просто так, самая малая величина имеет значение! — многозначительно
прищурилась растормошенная Поликсена. — Люди, просветленные светом
высшего разума, видят в частности целое, могут о капле судить по океану
и на основе внимательных жизненных наблюдений даже предсказывать
будущее с поражающей точностью.
— Мне цыганки каждый день хотят
будущее предсказать, — засмеялся директор №1, — когда я на вокзал
прихожу, окружат целым табором...
— Что хотите, думайте, — перебил директор №3, — а мне как цыганка нагадала, так все и случилось.
— Погодите, не рассказывайте, — остановила его Нонка. — Я сейчас вернусь.
Чтобы не терять время, она, не обуваясь, выбежала в коридор. Одинокая
лампа дневного света, как влипшая в паутину муха, жалобно жужжала под
потолком и больше напоминала большую сигарету, чем осветительный
прибор. Нонка не сразу нашла то, что ей нужно, а на обратном пути,
вообще заблудилась. Сперва она сунулась в комнату, где работали
штукатуры, потом попала в редакцию газеты «Могильная ромашка», наконец
очутилась в кладовке, уставленной ящиками. В темноте она сумела
разглядеть приклеенные на ящиках крупные нерусские буквы «Оранж».
«Апельсинчик бы меня очень освежил», — подумала Нонка и попыталась
оторвать крышку от ближайшего ящика. Это ей удалось. Нонка запустила
руку внутрь, но, вместо округлости плода, нащупала что-то
продолговатое, холодное и, как ей почудилось, металлическое. «Здесь
какая-то тайна!», — испугалась она немножко, но не стала раздумывать, а
поскорее выбежала. Соседняя дверь оказалась, наконец, той, что была
нужна. Нонка взгромоздилась в кресло, подвернув под себя начисто
застывшие ноги.
— Еще рюмочку? — наклонилась к ней радушная, слегка вспотевшая Поликсена.
— Ага, можно, — кивнула Нонка.
—Возвращался я из армии, — заговорил директор №3, — На вокзале, в
Самаре, подходят ко мне две цыганки, постарше и помладше,
комсомольского и пионерского, скажем, возраста. Погадаю, мол, не
хочешь, так дай денег ребенку. Я детей, вообще, жалею, особенно
девчоночек. А эта грязненькая такая, руки-ноги в цыпках и волосенки
светленькие, славянские. Сунул ей какую-то мелочевку и пошел.
Старшая меня догоняет: спасибо, Коля, добрый ты человек, расскажу я
тебе, что будет. То, что девушка твоя тебя не дождалась, ты не
расстраивайся, не переживай. Встретишь ты ту, про которую думал, что
потерял. Хорошо будете жить, детей трое: мальчик и две девочки. Большим
начальником не станешь, но и тобой никто командовать не будет. Через
три года выиграешь в лотерею холодильник. Только, бойся пузатых и
носатых, большие тебе от них неприятности. Позовут тебя в другой город,
сразу переезжай, не сомневайся. А квартиру ни за что не разменивай. И
еще запомни: ждет тебя в сорок лет такая радость, о какой и не думаешь!
А тут малолетка, пигалица вот такая, говорит: встретишь Ирину Петровну
— берегись. Что бы она тебе ни говорила — не верь. Лопнет банк ихний
через полгода и всех пересажают. Так все в точности и произошло.
— А радость большая в сорок лет? — спросил директор №1.
— Мне еще, пока, тридцать восемь.
Нонка окончательно убедилась, что в этой компании можно говорить и спрашивать о чем угодно.
— Де — девочки, девочки! — поторопилась занять она паузу в разговоре. —
А вы на картах гадать умеете? Меня никто научить не может, а я бы
хотела...
Директор №2 посмотрел на нее строго и с укоризной.
— А знаешь, что всякие гадания и предсказания безоговорочно осуждены церковью?
Альбина что было сил пихнула его в бок.
— Прекрати! Знаешь же, что я этих твоих штучек не люблю!
— Ты что, разве не в ладах с церковью? — спросил директор №1.
— Не знаю, как с церковью, а с отдельными ее представителями — точно. Отец мой приехал в СССР перед самой перестройкой...
— Значит, ты в пионерках не состояла? — посчитал на пальцах директор №1.
— Нет, мать у меня русская, — угрюмо ответила Альбина. — И лет до
тринадцати все у меня нормально было, пока я нижних соседей не залила.
Дело в том, что у нас в доме воду часто отключали. Трубы ремонтировали.
Пока рабочий день — нет воды, только ночью давали. Все старались от
заката до рассвета воды набрать, чтобы на весь день хватило. Откроешь
вечером кран и ждешь, пока потечет. Сижу, телевизор смотрю, фильм
«Фараон», первую серию. Время где-то к часу. Вдруг в дверь звонок.
Открываю — поп стоит. Здоровенный, толстый, губастый, бороденка редкая,
а коса толще, чем у Поликсенки. Чем вы тут занимаетесь, орет, у меня на
кухне с потолка дождик идет. Я говорю: ой, как хорошо! Значит, воду
дали, я успею джинсы выстирать. А он кричит: хорошего ничего не вижу!
Понаехали тут всякие дикари, порядочным людям потолки заливают! Я тогда
еще вежливая была, говорю: никуда я не понаехала, я тут родилась, если
хотите знать, прямо в этом доме. А если вы хорошего ничего не видите,
это ваши комплексы. Проходит ровно неделя. В следующую пятницу сижу,
телевизор смотрю, фильм «Фараон», вторую серию. Еще думаю: сегодня
никто скандалить не придет. Чувствую — под ногами сыро. И одновременно
в дверь звонят. И звонят, и стучат — все вместе. Вы что, нарочно мне
каждую пятницу потоп устраиваете?! Мне смешно, конечно, удержаться не
могу, говорю вежливо: извините, потоп — это по вашей части, я чудес
делать не умею. И почему каждую пятницу, когда это только второй раз? А
он стоит, распрягается. Соседи на площадку повыскакивали, в чем были,
думают — катастрофа. Он орет: твои родители мне капитальный ремонт
сделать обязаны, кстати, где они? Они, говорю, ушли по своим делам.
Какие, он орет, у папуасов могут быть дела в России? А я уж, тоже из
себя вышла, говорю: это ваша беда, что вы малограмотный, папуаса от
фиджийца отличить не можете! Тут еще соседи подключились, что мы им
спать не даем. Они и увидели-то меня в первый раз в жизни, так сразу
набросились. Я тогда не такая как сейчас была, тихонькая, острижена
скромненько. Только эта половина головы оранжевой краской выкрашена, а
эта — красной. Ну, цвет им не нравится, а сантехника тут при чем?
— Когда мужика в доме нет, всегда краны текут, — заметил деловитый директор №2. — Альбинка, тебе наливать?
— Наливай. Несусь я по улице на роликах. Только раскочегарилась, тут
батюшка из-за угла. Со всего разлета ему в брюхо спикировала. И что
думаете? Как в стенку горохом. Я кувырком, башкой об асфальт, а он
стоит как памятник. Скрутил меня за ухо, как гимназистку
дореволюционную и голосит: ты, ослица, дубина стоеросовая! Отец твой с
пальмы упал и хвост себе сломал! Я скромно так говорю: вы что — расист?
У нас, в России, все народы равны. А он разбух как пузырь: умойся,
черномазая! Не могут все народы быть равны: хамово племя Бог проклял и
никакой Фрейд этого отменить не может!
Купила я в зоомагазине паучиху-птицеедиху с выводком и потихоньку ему на кухню запустила...
— Знакомый сюжет, — пробурчал в полусне директор №2.
Директор №1 похлопал Альбину по плечу.
— Ты, Альбиша, конечно, не в счет, ты своя в доску. Только, честно
говоря, я нацменам не доверяю. Я чуть жену себе из тайги не привез...
— Это когда на плотах справлялись? — оживился директор №2. —Когда с медведем?
Окна почернели. В них зеркально продлевалась комната со столами,
обитателями и всем веселым безобразием художественного беспорядка. Те,
за оконные, тоже разговаривали и пили, только на изворот.
— Что
за штуковина там у нас стоит в углу? — спросила Нонка, поочередно
вытягивая из-под себя примятые ноги. — Я так и не поняла.
—
Муфельная печка, — пояснила Поликсена, пухлой белой рукой ероша Нонкины
кудри. — Какие мягкие. Из тебя, наверное, можно веревки вить.
Нонка про себя согласилась. Но ей не стало от этого грустно: «Я
пластичная, — подумала она, — и эластичная, а вовсе не размазня. Легко
приспособляюсь к обстановке. Это ж не плохо?»
— Печка от прежних
хозяев, добавила Альбина. — Художники тут мастерскую снимали,
керамисты. Видишь у меня брелок с эмалью? Все что от них осталось.
—А зачем нам печка?
— В ней готовить хорошо. И потом кости сжигать. Сажу, кстати, можно опять же, художникам продавать.
— Какие кости?
—Те, что остались от художников, — пошутила Поликсена и рассыпалась длинной, переливчатой трелью.
— Ой, посмейся еще! — восхитилась Нонка. — Мне так нравится !
—...Приходим мы вечером в поселок, — продолжал рассказ директор №1,
интенсивно втягивая дым. — Нашли дом с синей крышей, стучимся.
Выскакивает старик лохматый, босиком, уши волосатые торчком. Вам чего
надо? Мы, вот, к Люсе с Олей. —Тогда заходите. — Сели за стол. Я ставлю
две бутылки. Старик их сразу цоп! — и спрятал куда-то. Выносит свою
настойку, то ли из мухоморов, то ли пес знает из чего. Выпили. Я еще
две бутылки вынимаю. Он их тоже унес и все свое подливает. В башке
муть, а любви все больше хочется. Оля меня во двор вытаскивает: давай.
Спрятались за бочку. Я хотел хоть руки помыть, думал в бочке вода, а
там не то жир, не то дрянь какая-то, еще больше испачкал. Я эту Олю
(или Люсю) — целовать, а она с меня штаны тянет: некогда, давай
шустрее. С нее платок упал, гляжу — рыжая! Кто видел рыжих нанаек? Ноги
у нее волосатые такие... Витька из дома выбегает, руками машет: пора
отсюда когти рвать! Я нашел такое, что...
— Поликсена спит! — объявил шепотом директор №3. —Значит ровно девять часов.
—Я, пожалуй, тогда, тоже пойду... — Нонка нагнулась, путаясь в шнурках. — А то как-то темно уже...
— Не буду задерживать, — директор №1 потушил сигарету. — Спокойной ночи.
— Завтра к восьми, не проспи! — крикнул вдогонку директор №2
— Спасибо, — откликнулась Нонка из темного коридора.

Домой Нонка добралась только к половине одиннадцатого. Уронила куртку в прихожей и неестественно прямо прошла в свою комнату.
— Где ты была? — двинулась следом за ней Евгения Петровна, оторвавшись
от новостей. — Андрюша позвонил, сказал, что ты поехала устраиваться на
работу. Тебя приняли? Или ты уже работала?
—...ботала, —
отозвалась слабым эхом Нонка и плашмя повалилась на кровать, на
серебристое вьетнамское покрывало с резвящимися дракошками.
— Первый день и так допоздна? Что же вы делали?
— А все... Мамуленька, разуй мне боты, я наклогнуться не могу...
Евгения Петровна склонилась над поверженной дочерью.
— Вы что, никак, там, на работе, пили?
— Ой, что ты, ма - мамочка! — с закрытыми глазами улыбнулась Нонка,
плотнее прижимаясь щекой к родной подушке. — Просто я очень устала...
Пока Евгения Петровна разбиралась с узелками, Нонка совсем заснула.
— Бур-бур-бур, — делала она губами, когда Евгения Петровна раздевала ее и укутывала одеялом.
—Табаком пахнет, — принюхивалась Евгения Петровна, встряхивая свитер.
— М-м-м, — уже по ту сторону добра и зла сомнамбулировала Нонка. —
Просто мы очень много печатали, клеили и завязывали... И, вообще,
оказывается, ходить на работу не так уж плохо...


( это первая глава)

— Ну надо же,
приехать на денек и прямо сразу на тебя наткнуться! Ты что, меня, мой
милый, не узнал, или забыл, или узнать не хочешь?
— Простительно тебя и не узнать! Ты прямо-таки вся преобразилась!
— Намного лучше прежнего, ведь так?
— Не просто лучше — небо и земля! Вот это да, я пря-мо столбенею,
бледнею, леденею и тащусь! Видать, успех в столице, слава, деньги и
что-нибудь еще и для души?
Виолочка довольно улыбнулась и
промолчала (видно тут секрет). Столица, заграница — это все понятия из
об-ласти иллюзий. Оттуда возвращаются нечасто.
— А как твой муж?
Морщинка натянулась на белом Виолетточкином лбу.
— О чем ты это, милый, я не знаю? Который муж?
— Вот это интересно! А с кем ты уезжала?
— С кем? Одна.
— Однако! Любопытный поворотик. А твой Марат?
— Ах, ты об этом, милый! Марат... не знаю, право... где-то... там... Да и тебе должно быть безразлично. А как твои успехи?
— Как всегда.
— А поточней?
— Никак и чуть получше.
— Послушай, ну и что, мы так и будем стоять тут на углу и под дождем?
— Куда теперь деваться, если осень?
— Нельзя зайти под крышу?
— Денег нет. И рожи разные мне видеть неохота.
— Ну, деньги — полбеды. А рожи — да... Так к Же-нечке?
— Вот это ты напрасно. Я с той поры к ней больше не ходил.
— Ну и зайдешь. Ты ж не один — со мной.
Тут красные сапожки раскатились, и я поймал ее за ло-коток.
Вот видишь? Упаду, сломаю ногу, промокну, просту-жусь, порву пальто...
Зачем тебе потом со мной возиться? Скорее соглашайся — и пошли.
Полчасика уж как-нибудь протерпишь.
Я согласился, тяжело вздохнув.
И что же? Женька оказалась дома. Конечно, только случай нам помог. Застать ее обычно невозможно.
— Какие люди! — завопила Женька и руки подняла. — Вы что, с Луны свалились?
— Угадала, — сказала Виолетта, шляпу сняв. И сразу на пол из нее водой плеснуло, точно из большой кастрюли.
— Вот блин горелый! Это встреча века! По крайней мере — года. Не ждала!
Девчонки обнялись. Телячья нежность. Вот уж под-ружки близкие нашлись! С каких же это пор такие ласки?
Тут Женька, Виолетту отпихнув, в меня вцепилась и впилась губами, как
будто в торт. Я несколько опешил. Наш поцелуй порядком затянулся... Она
уже оставила ме-ня, а я еще стоял, как пень, и думал: бывает не гадаешь
и не ждешь...
— Ну ты чего? Давай хоть дверь прикрою. Там, правда, у меня такой бардак...
— Ну это как всегда, традиционно.
— Эй, слушай, раз уж случай подвернулся, пускай Ма-ратик сходит
принесет чего-нибудь в бутылке с пузырька-ми. Мы женщины (какие уж ни
есть) пока обсудим малень-кие тайны.
— Мне надо обязательно
уехать сегодня же, — сказала Виолетта. — Я, знаете, ужасно тороплюсь!
Мой поезд че-рез два часа. Успеем мы пообщаться? Женька подмигнула.
И я пошел. Лило, как из трубы. А снизу, тем не мене, подмерзало. Я,
точно водомерка-клоп, скользил по этому катку. Махал руками. Купить
того и этого. Скорей.
Девчонки что-то жарили на кухне. Тянуло подгорелой колбасой. Конечно, повара из них лихие.
Мы сели прямо на пол, как японцы (у Женьки появи-лось два ковра). Уютно-неуютно, а помягче.
Предмет, в который я вливал вино, скорей всего был вазой для цветочков, но только небольшой величины.
Мы выпили по очереди. Славно. Суть не в посуде — главное, что в ней.
— Ну, как столицы? — говорила Женька. пытаясь при-курить от утюга (вот, понимаешь, кончились все спички).
— А что столицы? До сих пор стоят. Возьмите там, в кармане, зажигалку. У вас что нового?
— У нас то уж тем паче, без новостей. Провинция и глушь.
Я высек огонек, поднес девицам.
На зажигалке надпись ни к селу ни к городу — «Лоли-та». Я хихикнул. И обе престарелые лолитки дуэтиком хи-хикнули за мной.
Отвыпили и налили по новой.
Они трещали громче двух сорок. А я не успевал и сло-ва вставить. Да в
этом, впрочем, не было нужды. Мне было любопытно их послушать.
О чем они трепались? Ни о чем. Болтать об этом мож-но бесконечно.
Меж тем большая стрелка на часах неумолимо двига-лась по кругу.
— Тебе идти? — спросил я Виолетту, заботясь вроде о ее делах.
— Да нет, могу, пожалуй, погодить. Я так давно вас, братцы, не видала.
— Тебе идти! — кивнула Женька мне. — Сгоняй те-перь, возьми чего побольше. И, если хватит, сыру и банан.
Конечно, я ходил еще не раз. А целых три (скорей все-го — четыре).
Бутылки составляли длинный ряд.
И Виолетта больше не спешила.
Сперва все было рано, а потом, понятно, поздно.
Приближалась полночь.
— Так поезд твой ушел? — спросила Женька и паль-цем указала на часы.
Они стояли.
Время прекратилось.
— А хрен с ним! — отвечала Виолетта, махнув изящно маленькой рукой. — Давайте выпьем!
Добрый бог Дионис заботы наши отодвинул прочь.
Вот вам картинка.
На ковре вьетнамском (быть может, он не лучший из ковров) сидят экстравагантные подружки. Красиво курят.
Справа Виолетта. Она вся в кумачовом, как тюльпан. К прическе
присобачен хитрый бантик. Он тоже красный. Пухлый ротик бантом и ярко
ал.
Она поджала тоненькие ножки и дымчатыми глазками следит, как
кольца дыма к потолку взлетают. Она молчит и слушает, склонив головку
влево. Будто дремлет. Будто в мечтаниях далеко унеслась. Ресницы
голубую тень броса-ют на голубые щечки. Пыль веснушек их оттеняет...
(Ну, искусствовед!)
Взгляните влево. Перед вами Женя.
Она в зеленом. Это пошловато. Один нам хорошо из-вестный автор зеленое для рыжих запретил.
Она его, конечно, не читала. И оттого ужасно хороша!
Рассказывает грубый анекдотец и треплет кончик ог-ненной косы. Вторая по спине сбегает змейкой.
Ах, эта золотистая змея! Она меня ужалила смертель-но. Безжалостно! О чем тут говорить?
Я между ними бледный и притихший, вожу глазами жадно и скольжу текучим взглядом от одной к другой.
С фуксиновых Виолиных колготок (какой чудесный, гадкий, дикий цвет!) — на голые Женюлечкины лапки.
Конечно, ноги голые бегут всегда прекрасней туфлей падишаха!
Ну как же хороши вы обе вместе — две феечки из ска-зочного сна!

Вот два цветочка из райского сада.
Много ли, люди, для радости надо?

Ах, лепесточки и ох! стебельки...
Целых четыре ноги и руки!

В сложности общей четыре колена.
Что-то там есть на сей счет у Верлена?

Сорок и пальчиков и ноготков.
Вот он предел наслажденья каков!..

Серег две пары и десять колечек...
Я как баран меж двух славных овечек!

Бантики, бусики, яркие ленты...
Все же случаются в жизни моменты!

Как говорил знаменитый Ибн Хазм:
Рыжие — лучший на свете фантазм.

Все понимал хитроумный араб —
Если привязан, то значит ты раб!

Изнемогая от сугубой страсти, я тихо обнял сзади их за плечи. Две
золотых головки! Я вздыхал их аромат, слад-чайший из возможных.
— Вы нынче как сиамские сестрицы, — шепнул я, за-дыхаясь от любви. И выпил, чтоб от нежности не лопнуть.
— Давайте мы чего-нибудь споем, — сказала Женя и взяла гитару.
Все приняло испанский колорит. У Жени голос был довольно низок. Виолочка пищала как комарик. Они все время путали слова.
— И ты бы спел! — и Женечка меня легонько левой ножкой подтолкнула. Но
я молчал. Смотрел во все глаза. Я в их глаза смотрел и просто таял.

Яблоко.
Жить без тебя нелегко.
И Писание учит не ложно:
Быть одному невозможно.

Две груши.
Бедные наши души.
В них червь завелся любовный,
И слышен скрежет зубовный.

Три сливы.
Красивы и не спесивы.
Нежное, слабое сердце
Горит, как от жгучего перца.

Четыре грецких ореха.
Случается — не до смеха.
Но эти сладкие слезы
Милей, чем с шипами розы.

Пять черешен.
Кто перед Богом не грешен?
Молвил философ практичный:
Учись грешить эстетично.

Шесть круглых смородин.
На что ты, дружок, пригоден?
Девочки да колечки,
Еще пустые словечки.
Семь клубничек.
Не без вредных привычек.
Кто не любит курящих женщин,
Пусть ищет себе деревенщин.

Восемь бананов.
Не обойтись без обманов.
Сам понимаешь, милый —
Любить не заставишь силой.

Девять вишен.
Каждый из нас услышан.
Всякий находит пару,
Карл обязательно Клару.

Ананасов десятка.
Не все получается гладко.
Наберись, дорогой, терпенья
Иль полюби мое пенье.

Одиннадцать виноградин.
Ты мне самим Богом даден.
А посланное от Бога
Просто так не спихнешь с порога.

Мандаринов двенадцать.
Милые часто бранятся.
Но лучше бы этим тешиться,
Не обязательно вешаться.

Тринадцать спелых кокосов.
Не возникает вопросов.
Незрячие мы повстречались,
Вот и перевенчались.

Четырнадцать кислых киви.
Привязан к моей ты гриве.
Из каждого волоска
Свяжу по четыре силка.

Пятнадцать манго.
Давай потанцуем танго.
Мы аргентинцев не хуже,
Затяни только пояс потуже.
Шестнадцать ягодок терна.
Не буду шататься в черном,

А буду ходить лишь в красном —
Для милого безопасном.

Семнадцать крыжовенных ягод.
Можно расстаться и на год.
Будут и мысли, и речи
О предстоящей встрече.

Айвы восемнадцать штучек.
Заскучаешь без хрупких ручек,
А без ножек моих — подавно,
Станет тошно тебе и погано.

Девятнадцать малинок на блюде.
Наплевать нам, что скажут люди.
Это исстари так ведется,
И столько платков не найдется.

Двадцать зеленых арбузов.
Я для тебя не обуза.
Я — твое развлеченье,
Смех, печаль и мученье.

Запнулся Виолеткин язычок. Осиленная мощными бо-гами — Морфеем и
Дионисом — она свалилась на бочок — и отключилась, отгородясь оградою
ресниц от мира внешнего и всех его соблазнов.
Не перечь своей душе — с милым рай и в шалаше — под раскидистым бананом — хорошо проснуться пьяным — это живопись Буше.
Напиши большой рассказ — прочитай его не раз — ес-ли б сладкие девицы — так могли летать как птицы — ты остался бы без глаз.
Ночью света не гаси — разрешенья не проси — если волка кормят ноги — он пасется при дороге — а кому ска-зать «мерси».
Это только для ума — есть могила и тюрьма — а когда ты отключился — это значит излечился — не страшна тебе чума.

Я Женечкины ножки целовал.
О ножки Женечки! Я ими восторгался.
Я полыхал, пылал и трепетал. Я каждый пальчик почи-тал особо.
Они чуть-чуть озябли на полу. С чем их сравнить?
С бутончиками роз, которые проснулись на рассвете.
— Ну хватит наслаждаться одному! — сказала Женя несколько капризно. —
Эй ты, китаец, почитатель ног, те-перь давай попробуем по-русски!
Вот это ночка из ночей такая, которая в счет жизни не идет!
От огня в глазах темно. Мед вливаем мы в вино. Кто там сверху, кто там снизу — разобраться мудрено!
Искры падают из глаз. Мы начнем в который раз. О, моя Шахерезада, как чудесен твой рассказ!
Эти косы из огня, что дотла спалят меня!
К утру стану горсткой пепла, не найдет меня родня.
Не знаю, так ли сильно мы шумели. Свалили стул, пе-ревернули стол и, кажется, раскокали бутылку.
Тут Виолетка, голову подняв,
— Вы мертвого поднимете! — сказала со сна осипшим томным голоском. —
Ах, принеси, пожалуйста, водички. Я просто умираю — пить хочу
Когда я вышел с кухни со стаканом, то Женя пребыва-ла в царстве грез. А Виолетка вялая сидела и терла глаз трясущейся рукой.
Ее я, точно сонного младенца, поил из рук и гладил по спине.
Перебралась, напившись, на кровать, легла, свернув-шись как-то сиротливо, под голову подсунув кулачок.
— Я что-то утомилась и устала. Озноб какой-то. Обни-ми меня.
Я рядом лег и тесно к ней прижался. Вся тоненькая, хрупкая, она почти как полутелая духиня. Люблю субтиль-ных, водится грешок.
— Мне так с тобой нестрашно и тепло, — шепнула Виолетка, потянувшись.
Потом ручонкой обняла меня, по-гладила, и скоро наши губы слились.
Мы тихо так застыли.
— Какой сегодня славный был денек! Да длинноват. Сними с меня колготки...
Читать стихи, откупоривать пробки и с Виолетты стя-гивать колготки — вот эти три занятья для меня...
Хороша моя Эльфесса — никакого нет в ней веса, ни-какого нет в ней тела
— только сахар и вино. Припорхнула, прилетела — значит так уж
суждено...
Милая моя фиалка, мне тебя ужасно жалко: задала же ты задачу — я хочу тебя и плачу! А тебе не все равно.
Золотистый мотылек! Как твой путь с моим пролег? Без тебя мне было пусто, даже праздник не развлек.
Сыплешь с крылышек пыльцу. Что приблизит нас к концу? Дорожить своим добришком не пристало и купцу.
Или скука, или рай. Сам, приятель, выбирай. Рви цве-точки, те, что видишь, и забудь, что близко край.
Все кончилось у нас довольно быстро.
Виолочка кричала тонким криком, до крови прикусила мне губу.
Морфей над нами реял, сыпал маки.
Виолочка, обняв одной рукой меня, другой — подуш-ку, задышала ровно.
Я чуть держался.
В это время Женя негнущимися сонными ногами к нам прибрела и повалилась рядом.
Я отодвинулся, пустив ее в середку. Пусть отогреется.
В квартире наверху пробили громко часы шесть раз.
Ну вот и утро скоро. Пора вставать.
Девчоночки мои чего-то бормотали или пели.
Как будто неким тонким ароматом сочились их раз-мякшие тела.
Но пахло не вином и не духами. А чем-то удивитель-ным.
Весной?

31.12.96.
шесть утра

Мимо, неуклюже переваливаясь, пробежал здоровенный Белый Котик в рваном
сером ватнике. На спине белой краской было крупно выведено: «Плэйбой».
Остановившись на ступеньках, ведущих на заснеженный пляж, Котик вытащил
из кармана мобильник, потыкал в него передним ластом, и заорал хриплым,
прокуренным голосом:
- Алло! Алла? Лёд завезли? Да не мёд, а лёд, пианистка глухая!

Дальше посыпались слова, услышав которые в другом месте, Нонка, наверняка, смутилась бы.
Тому, что Котик звонит по телефону и ругается матом, Нонка нисколько не
удивилась: набирать номер ластом ничуть не труднее, чем копытом. Но вот
слово «Плэйбой» ее, решительно, заинтриговало. Потопав ногами, чтобы
они немножко оттаяли, Нонка, охая, двинулась следом за поспешно
удаляющимся Ватником.
«Эка, он скоро косолапит, без дороги, без
пути, - подумала Нонка, - пожалуй, не поспею. Как бы тут, по незнанию,
в полынью не ухнуться!»
Через минуту-другую это и случилось.
Нонка было испугалась, но вода оказалась сухой и сыпучей, точно
сахарный песок. Вовремя она зажмурилась. Миновав безвоздушное
пространство, Нонка плюхнулась во что-то достаточно мягкое,
писчебумажное, выкашливая и вычихивая забившиеся в нос и рот сладкие
кристаллики.
Очухавшись, сообразила, что свалилась в огромную,
как стог, кучу игральных карт, исключительно двоек и троек. Осторожно
сползла на твердую землю.

Ух, и жарко тут было!
«Наверное, на глубине пробиваются гейгеры», - подумала Нонка.
Вокруг пышно росли фикусы, крокусы, петуньи и горгульи, блинные и пирожковые пальмы.
В тепличном климате сгущались облака. Свет был рассеянный и невнимательный.
Нонка встала на ноги, отряхнулась.
- Пойду-ка посмотрю! – громко сказал она сама себе. – Всегда интересно:
что там, впереди, ожидает, за поворотом! – и двинулась по дорожке,
смутно желтевшей среди густотравья.
Дорожка, постепенно, перешла
в аллею, аллея – в целый проспект, но ни автобусов, ни трамваев не
виднелось, ни справа, ни слева.
Нонка расстегнула дубленку, потом
сняла ее и понесла в руках (шапка зацепилась где-то и исчезла еще при
спуске). Ни через полкилометра, ни через километр не объявилось ни
одного указателя. Нонка порядком взмокла. Насыпавшийся в сапоги сахар
подтаял, сбился в комочки и кололся. Надо было от него избавиться.
Нонка присела на обочине, чтобы без проблем расстегнуть молнию, и тут
же вскочила с громким «аем», получив нешуточный укол в отвыкшее от
прививок место.
Из земли неторопливо поднялся высокий Красный Кактус с длиннющими колючками.
- Не очень-то вежливо садиться прямо на лысину! – пробурчал Кактус. – И не стоит так вопить, будто привидение увидела!
Правильно извиняться Нонка никогда не умела, поэтому подхватилась и
понеслась прочь со всей возможной в этих широтах скоростью.
- Ходят, кому не лень! Раньше такого никогда не было! – кричал вслед разъяренный Кактус.

Скоро дорога разделилась на прямо, налево и направо. Нонка, не думая,
своротила налево (так ноги сами понесли) и оказалась на заросшем
голубыми одуванчиками лугу.
«Бежин луг! – вспомнила Нонка
школьную программу. – Здесь должны водиться луговые кузнечики,
пауки-сенокосцы и добрые крестьянские мальчики. А вот кто такой –
Бежин? Фамилия ужасно знакомая…»
Тут Нонка зацепилась носком сапога (она же не смотрела по чему шла) и полетела носом прямо в одуванчики.
«Однако, нельзя торопиться, когда, всё равно, спешить некуда!»
- Кто это здесь? – спросил неприятный скрипучий голос.
Нонка посмотрела вверх, потом за спину, но никого не обнаружила.
- А кто еще здесь? – спросила в свою очередь Нонка.
- Это – я! – ответили снизу и, опустив глаза, Нонка увидела под ногами
крохотного кротика в солнцезащитных очках, с саперной лопатой на плече.

- Это я, чешский крот! – представился он с сильным чешским
акцентом. – Меня зовут Гамлет Старый. А ты с какой стороны явилась?
Ну-ка, покажи паспорт!
- Я – просто Аня, - миротворчески
улыбнулась Нонка. – Я безвредная, можете мне на работу позвонить,
телефон две двойки, три тройки, четыре четверки. А паспорт, вот он,
пожалуйста, всегда с собой ношу…
Крот снял очки, схватил паспорт, придирчиво обнюхал его, шевеля седыми усами. Запинаясь, прочитал:
- Ли-за Ку-ли-сина… Очень подозрительное имя!
Нонке хотелось сделать какую-нибудь гадость.
«Пнуть его как следует – и дух вон. Да уж больно противно, если кишки вылезут…»
- Вот что, - просипел Крот, надевая очки. – Оставлю-ка я твой паспорт у себя. На обратном пути заберешь. Так всем спокойнее!
«Вот теперь я не гражданка», - подумала Нонка, но ничего не возразила, только пожала плечами и покосила глазами.
- А что это вы тут копаете? – спросила она, чтобы снять напряжение. – Ой, если не секрет, конечно!..
- Вот это, как раз, не секрет! Свежие могилы.
- Ой, а для кого так много?
- Для умершей любви и погибших надежд.
- А у вас тут катастрофа случилась?
- В каком смысле? – подозрительно спросил Крот.
- Ну, отчего эти девчонки разом перегибли?
Крот постучал лапкой по лбу и нырнул в тоннель.

Нонка пересекла березовую рощу, на ходу сорвав с веток несколько
зеленоватых апельсинов, и, наконец, увидела признаки жилья: ряд
мусорных контейнеров, а, неподалеку, крыши дачного поселка.
- Вот чего я терпеть не могу, так это дачной жизни! – бормотала Нонка, все сильнее хромая на правую ногу.
- Тетушки начисто отбили мне всякую охоту к земле!..
Две собаки, черная и белая, отчаянно облаяли Нонку из-за забора. Еще
одна дополнительная неприятность загородной местности – сезонная
миграция собак. Нонка, уверенная в своей недосягаемости, с
удовольствием перекидала в и через забор все апельсины, вызвав
дополнительную порцию визгливого гавканья.

Перед домиком в
три окошка с зеленой кровлей и зелеными же ставнями, прямо на улицу,
был выставлен большой круглый стол. За столом, уставленным полными,
пустыми, полуполными, полупустыми, на четверть полными и так далее
бутылками, сидели два дачника (или: двое дачников, вот никогда этих
грамматических хитростей Нонка запомнить не могла).
Нонка сразу
догадалась, кто это, да и любой бы их узнал, хоть никогда и не видел:
одни – Мартовский Кот, второй – Сапожник без Сапог.
- Ого! – заорал Кот и замахал сорванной с головы бескозыркой. – Незваный гость в понедельник – хорошенькая примета!
- Присаживайся! – пригласил в стельку пьяный сапожник. – Налить чайку?
- Это же просто откровенное хамство: предлагать то, чего гость не
хочет! – без реверансов заявила Нонка, садясь на краешек скамейки. – Я
по чаю не скучаю!
- Уважаю честность! – понимающе подмигнул Кот,
набулькал половину чайного стакана водкой и пододвинул Нонке. – Я бы
хотел поднять тост за больных врачей и безграмотных учителей!
- Почему? – хихикнула Нонка.
- В них сочувствия больше!
Нонка выпила, передернулась, и сразу выросла в собственных глазах.
- А теперь – за бездарность и лапидарность! – объявил, разливая, Сапожник.
- Не части, - остановил его Кот. – Я, пока, сигару выкурю.
- А я, наконец, сапоги сниму, - сказала Нонка, - ноги мои в леденцы превратились.
- Сунь их в муравейник, - мурлыкнул Кот, откусывая кончик сигары, -
муравьям редко сладкое перепадает, съедят до последней крошки…
- До последней кошки? – переспросила слишком низко склонившаяся Нонка. – Они и меня сожрут! Я уж как-нибудь сама, потихоньку.
- В глубокую старину, - зевая, сказал Сапожник, - в этих заповедных
местах правили Король Червей и Королева Мух. Золотые были годы!
Настоящий рай для энтомолога!
- А что теперь? – спросила Нонка, под настроение любившая послушать про как было раньше.
- После релаксации всё изменилось к худшему! – брюзгливо ответил Кот. –
Порядка не стало. Номера стерлись. Сперва организовали дуристическое
бюро, да где же найти настоящих дуристов, чтобы в своем деле смыслили?
Выписали одного из города Дурина, так он скоро сбежал… Запустение
полное…
- Но живет же здесь кто-нибудь, кроме вас?
- Остались кое-где по краям одинокие пейзане…
- Как вы их чудно называете! – засмеялась Нонка.
- Не смеяться, а плакать в пору! – угрюмо сказал Кот. – Зане, пьют
много. Лет пять назад во-он там, - махнул Кот правой лапой, - построили
животноводческий комплекс Свин Пигз…
- Чтобы делать сосиски и ветчину?
- Ну ты и тупая! – нахмурился Кот. – Не знаешь что такое
животно-водческий? Там животных водят за ноc по кругу, сперва снаружи,
потом – внутри…
- Вот тогда, - вставил свое слово Сапожник, -
сложили знаменитую песню: Любимый боров может спать спокойно… Не
слыхала? Конечно, не слыхала, ты еще маленькая.
- А там работают какие-нибудь люди?
- Работают только роботы, детка! – резко ответил Кот.
- Да хрен бы с ним, с комплексом, - шепотом заговорил, как бы
протрезвевший Сапожник. – Там за горой расположилось заброшенное
Кладбище Домашних Заданий, а рядом с ним Интернет для Озабоченных
Детей. Мимо, даже днем, ходить не рекомендуется. В прошлое затмение…
- Только не при дамах! Только не при них! – замахал лапами Кот.
- Неужели нет поблизости ни деревни, ни села?
- Стояли две большие деревни, - выпив вне очереди, сказал Кот, -
Подыхаловка и Околеевка. Много лет стояли, может веков. Пока не
появилась Девочка с Косичками. А дело было ночью, зимою, в январе…
Председатель колхоза пожалел сиротку, пустил переночевать в свой дом.
Девочка весь вечер произносила спичи и пичкала всех конфетами. Никто же
не мог догадаться, что она заразилась от своего дяди пожарника
нетипичной пироманией! Пока семья читала газеты и смотрела программу
«Время», девочка нашла за печкой спички и… Словом, к утру обе деревни
выгорели дотла. Об этом сообщали по всем телеканалам. С тех и пошло
известное выражение: не разрешайте девочкам играть со спичками!..
- Я этого не знала! – расширила Нонка синие глаза.
- Поживешь с мое, еще меньше знать будешь, - мяукнул Кот.
Нонка повертела головой, почесала пальцем в кудрях.
- Можно ли отсюда выбраться-то вообще?
- Можно! – кивнул Кот. – Путь один – вперед ногами.
Нонка шире раскрыла глаза на Кота.
- Поясню, - наклонился к Нонке Сапожник. – Смело вперед и ногами,
ногами!.. Я бы тебя проводил до трассы, только…сапог же нету…
Нонка заглянула под стол.
- А не мог ли бы вам друг Кот одолжить свои сапоги… на время?
- Какую ты чушь несешь? – взорвался Кот, не дав ей договорить. – До чего тупая! Ответь: деньги одалживают под проценты, так?
- Так.
- А сапоги?
Нонка сморщила нос и вывела большим пальцем правой ноги скрипичный ключ в пыли.
- Вам что ли стыдно с девчонкой рядом идти через деревню? Никогошеньки же нет!
- Никогошенька уехала прошлым летом! – всхлипнул Сапожник. – Я ее так
любил, соседку мою единственную! Да, честно признаться, я змеев боюсь.
- Тут змеи водятся?
- Конечно. Воздушные. Косяками летают. У них брачный сезон наступил. Наступишь, случайно, змею на хвост…
- Не надо о неприятном, - перебил Кот. – Отгадай загадку: сапожник без
сапог, когда он дамский мастер, а пирожник без пирог, если он…
- Не индеец! – ответила Нонка. – Мы эту загадку еще в детском саду № 4 знали!
- За вами разве угонишься, - пробурчал взъерошенный Кот. – Вы – пионеры, вас миллионы, а мы – пенсионеры…
- Ой, фу! Какие пошлые разговоры пошли! – фыркнула Нонка. – разговоры
пошли и я пошла без разговоров. Шмотки свои тут брошу, постережете?
Кот пробурчал что-то неопределенно-личное.
- На сапожок? – протянул ей стакан подобревший Сапожник.
Нонка приняла и выросла в своих глазах еще больше.

Поля и тополя чередовались в строго определенном порядке. Дорога петляла между холмами.
«Я все поняла! – рассуждала Нонка в уме. – Этот поселок не дачный, а
задачный. Из пункта А в пункт Б вышел пешеход со средней скоростью 5 км
в час, за сколько часов пройдет он километр, если будет останавливаться
на каждом шагу? Однако всё хужее и хужее, такое ощущение, будто я про
такое приключение где-то читала…Хорошо еще, что это не сон!.. »
Услышав крики и детский шум, Нонка прибавила шагу.
«Ага, значит есть, все-таки, кто-то живой. Узнаю дорогу у детей. Люди старше пятидесяти вообще не могут отвечать на вопросы».
Спустившись с возвышенности в заниженность, Нонка, увидела, что по полю
бегают около десятка девочек с одинаковыми стрижками (если точнее, их
было восемь) и гоняют мяч. То есть это был вовсе не мяч, и гонять его
было нельзя. К колышку привязали на нитку синий воздушный шарик. От
слабейшего ветерка он поднимался высоко в воздух. Участницы игры
пытались поддеть его ногой. Но это им никак не удавалось, очень уж
странно они были одеты, то есть обуты.
Одни – в теплые зимние
сапоги выше колен, такие тяжелые, что не только бегать, оторвать ногу
от земли почти невмоготу. На других надеты деревянные башмаки, которые
при малейшем движении слетали и, точно снаряды, поражали членов
команды, кого в лоб, кого в живот или колено, так, что выводили из
строя надолго. Не легче приходилось необутым. Пытаясь пнуть шарик, они
непременно попадали в бугорок или в булыжник, после чего с визгом и
плачем валились на землю.
Очень скоро только двое сохранили
способность держаться на ногах. Они сильно столкнулись лбами, но сумели
неуловимый шарик затоптать. Он лопнул с оглушающим треском. Взрывной
волной девчонок разметало в разные стороны.
С жалобными стонами
игроки (а лучше сказать - игрицы) подползали к врытому в землю
холодильнику, доставали из него кусочки льда и прикладывали к
пострадавшим участкам тела.
Нонка подошла вплотную.
- Ну и кто победил? – спросила она с умным видом.
Нонка всегда подробнейшим образом расспрашивала о правилах незнакомой игры, хотя ни разу не могла их запомнить.
- Никто! – сквозь слезы ответила сестра Даода (имена были написаны на
футболках: Баоба, Гаога, Даода, Жаожа, Заоза, Каока, Лаола, Маома), -
никто не победил, у нас игра на выбывание!..
- Говорят же недаром: игра до утра не доводит, - посочувствовала Нонка, присаживаясь на траву. – Бедненькие, очень больно?
- Еще как! – закатывая штанину всхлипнула Жаожа. – Потому и называется: футбольный матч.
- История наша такая печальная, что заставила бы плакать каменного
льва, - заговорила самая болтливая Баоба. - Помоги стащить эти
семимильные сапоги и я расскажу ее тебе еще до вечернего колокола…
Подложив сапоги под голову, Баоба растянулась на травке, вытерла нос и начала.
- Родились мы в бедной, но честной многодетной семье в старинном городе
Чайгоне. До восьми лет вели привольную и растительную жизнь. Растили
нас достойно, поливали каждый вечер сладким сиропом, раз в две недели
аккуратно подстригали, прививали всякие милые привычки, подвязывали
ленточками, чтобы ветер не свалил, удобряли, то есть окружали добром и
удобствами. Однажды нас посадили в красивые керамические горшочки,
погрузили в кузов машины и повезли в город на сельскохозяйственную
выставку. Там было много удивительных чудес и редкостных диковин:
тыквы-горлянки, барышни-крестьянки, рыбы без воды, монахи без кельи,
золотые норы, молочные раки, верблюд пролезал в игольное ушко, блоха
работала кузнецом, комар – точильщиком носов. Мартышка-окулист
проверила угол нашего зрения, и мы заняли почетные места в президиуме.
И с этого момента посыпались на нас, как из дырявого решета беды и
события.
Неожиданно – тили-тили-тили-бом! – загорелся кошкин дом.
Началась всеобщая паника. И мы, оторвавшись от родных корней, побежали
вместе со всеми. Так мы бежали, в толпе, до тех пор, пока не
потерялись, а найтись самостоятельно никак не могли. Ни папа, ни мама
не научили нас правилам уличного движения и таблице умножения. Поэтому,
первый же проходимец, проходя мимо, забрал нас с собой и продал хозяину
чайной плантации. Как горько нам там без сахара и сливок!
Не сдержавшись, Баоба заплакала, сестры подхватили нестройным хором.
- Что же вы делаете на плантации? – спросила дотошная Нонка.
- Невозможно говорить без дрожи! Мы женим чай!
- На ком же?
- Вот это и есть самое трудное! Сперва даем объявление в Интернет,
потом выбираем из откликнувшихся претенденток самую достойную, досижную
и долёжную. Согласно плану (поэтому - плантация), свадьбы должны
проводиться каждый день. Провинившихся, не сумевших подобрать нужное
количество невест и неост, запирают на ночь в складском помещении и
заставляют рисовать всё, что на «ча»: Павича, Малевича, Ростроповича,
Якубовича. Это очень тяжелое наказание. Кроме того, нас страшно мучают
искушения: сбежать, скрыться и удрать. Поэтому в редкую свободную
минуту занимаемся самоистязанием!
Девчонки захныкали, а потом заревели один громче другой, размазывая кулачонками всё, что текло.
- Прекратить немедленно! – прикрикнула взбудораженная Нонка. Она редко
повышала голос, но если уж повышала, то до четвертого этажа. – Сам себя
в угол не загонишь, никто не поставит! Какие у вас тут проблемы, если
тепло и комары не кусаются?! Ну-ка, все встали и пошли, как завещал
великий Бодлер!
Восемь ртов с молочными зубами широко отворились. Вдвое больше глаз вытаращились до предела.
- Как же мы пойдем, если у нас нет ни барометра, ни термометра? – ошарашено спросила Даода.
- Мы заблудимся-я! – в один голос затянули Лаола и Заоза.
- Вот дурные!! – закричала Нонка и топнула ногой (чего она, в принципе,
никогда не делала), - заблуживаются, когда из своего попадают в чужое,
а когда из чужого выбираются, только разблуживаются! Исчезнуть это не
то же самое, что потеряться! Я всю сознательную жизнь хотела так
пропасть, чтобы те, которые не свои, а чужие, ни за что не нашли! Что,
я недоходимо выражаюсь? Если мы даже забредем в королевство кривого
зазеркалья, всё лучше, чем на одном месте торчать!!
- А зонтик? – спросила робкая Маома.
- Если вы такие трусишки, - сказала серьезная Нонка, - что сами себя на
ниточки привязать готовы, то я приказываю: с этого момента все
подчиняются мне! Подтянули трусы – и за мной, в порядке убывания
номеров! С правой ноги – шагом-марш!

Незнакомое место – самое лучшее: там тебя никто не знает. Во многом же знании, много печали, это даже коты знают.
Дорога стелилась праздничной скатертью – во все стороны, за горизонт и
дальше, ровно сглаженная утюгом – ни складочки, ни морщинки.
«Да это ж пепел, не то зола, - подумала Нонка, - похоже, третья мировая тут успешно завершилась».
Тут и сям виднелись выбеленные нежарким солнцем кости коров, лошадей и,
по всей видимости, ослов. Количество зубов вызывало зависть.
«Тридцать два – это норма, - подумала Нонка, - месяц и еще два выходных».
- Пустыня – это стабильно! – декларировала Нонка вслух. – Помните, как
писал великий не помню кто: даже, когда не останется ничего, пустыня,
несмотря ни на что, сохранится! Очень оптимистическое заявление.
Спутницы нонкиного восторга не разделяли, плелись гуськом, цепляясь друг за друга, и попеременно хлюпали носами.
Нонка вздохнула.
«Малыши совсем. Не понимают, что свобода – это счастье».
- Если никто не хочет разговаривать, то я вспомню, что-нибудь к случаю
подходящее. Вот, когда я была совсем маленькой, то жила в коробке
из-под обуви. Коробка стояла в кладовке, на второй от низа полке. У
ёлки иголки колки. Чем искать иголку в стогу сена, лучше позаимствовать
ее у ежа: ведь иголки и булавки выползают из-под лавки. Вдоль лавки,
это совсем не то же самое, что поперёк. Поперёк слова не скажи, а дал
слово – так держи. Держи равненье моё поколенье! По колено снег
искристый, тихо в сумрачном лесу, свет от звездочки

- Туда, куда ведут все пути. Нам любые дороги дороги.
- Ведь это ты нас ведешь! – напомнила Заоза.
- Ах! – спохватилась Нонка. – И в самом деле: это же я вас веду! Тогда
через пятнадцать минут мы придем на междугородную ярмарку тщеславия.
Там будут и товары, и топары, и тожары, наедимся досыта. А вы знаете
откуда появилось слово «ярмарка»? Это слово сложносоставное. «Яр» -
по-древнеславянски означает солнце, а также красивое, яркое место.
«Мар» по-санскритски – искушение. «Ка» - это вы все помните с пятого
класса – по-египетски – душа. Ярмарка – место искушения для солнечных
душ. То есть, для нас с вами.

Свами встретился
путешественницам на самом подходе к городу. Он ехал на самоходном
деревянном слоне, а два преданных ученика – Каратака и Даманака –
плелись сзади, держась за веревочный хвост. Возле телеграфного столба
слон остановился, раскорячился и замер, ткнувшись правым никелированным
бивнем в асфальт.
- Стоп машина! – объявил водитель Гаврюша,
чумазый и сердитый мальчик в рваном картузе. – Дальше пешком извольте.
Опять шарики за ролики зашли, придется весь ходовой механизм
перебирать.
Ученики осторожно спустили осыпанного вулканическим пеплом Свами и поставили стоймя.
- Не нужна ли помощь? – вежливо предложила услужливая Заоза.
- Наш учитель обладает огромной по-мощью и противо-мощью, - с гордостью сказал ученик Каратака.
- Однако, ваша не будет излишней, - добавил ученик Даманака, - гуру сейчас в глубокой недотации.
Подхватили старца на руки и торжественно понесли. Каждому нашлось местечко подержаться.
- Пойду-ка и я разомнусь, - сказал Гаврюша, окидывая Нонку пронзительным взглядом.
- А кто двигатель будет чинить? – отводя глаза, спросила Нонка.
- Хрен с ним, завтра починим. Свами из Института Расследования третьего сглаза никак раньше чем через трое суток не выпишется.

Оставив Свами на ступеньках института под бдительной опекой ближайших
учеников, Гаврюша обхватил Нонку за талию и повел (вместе с
сопровождающими ее лицами) наиболее короткой дорогой прямо на ярмарку.
- Ты, как видно, очень хорошо знаешь город, - стараясь показаться вежливой, спросила Нонка. – Ты здесь живешь?
- Я тут прописан, - уклончиво ответил Гаврюша. – Город-то знаменитый. Ты что, ни разу в нем не была?
- Мне кажется, что я предполагаю, будто мне думается, как бы нет…
- Тебе понравится. Недаром каждый год здесь проводится симпозиум
скунсоведов всего мира. Знаменитый режиссер Бондюэль снимал здесь свой
блокбастер «Скромное обоняние».
- Ой, это же мой любимый фильм!
- Тогда, поздравляю. Как раз в эти погожие дни идут съемки его нового
музыкального ужастика «Дети гарнизона Крузо». Если повезет,
поучаствуешь в массовке.
- А что это за история?
- Старик
решил экранизировать забытую легенду о Куке и Рузе, только действие
перенес в наши дни. А какие там песни! Особенно мне нравится
венецианская народная: В нашем городе Дож, он жует днем и ночью… А еще
гимн шахматистов: Черноглазая казашка подарила мне коня… Удивительная
мелодия!
- Я не пою, - опустила голову Нонка, - у меня дикция дикая.
- По виду-то ты городская, - упорно разглядывая Нонку, так что ей стало
не по себе, сказал Гаврюша, - трамваев не пугаешься. А эти, с тобой,
откуда? Неужели родные? Что-то не сильно похожи.
- Они… как тебе сказать…
- Как есть, так и скажи.
- Я их из рабства вывела.
Гаврюша свистнул громко и протяжно.
- Понятненько.
- Откуда же тебе понятно, когда я сама ничего не понимаю?!
- Тебе и не надо.
- Это верно, - согласилась Нонка, - от большого понимания только мозги
перепутываются. А с перепутанными мозгами всё понимаешь не так, как оно
есть на самом деле. Хотя кто же знает, как оно есть, если видит только
в силу своего понимания?
Гаврюша посмотрел на Нонку с пониманием.
- Человека, как и животное, ведет инстинкт. Кошку взять, она никогда и нигде не заблудится. Понимание приходит с котами.
- Ой-ой-ой! – завопила Нонка, вертя головой во все стороны. – А
девчонки-то куда же подевались? Не могли же они, ввосьмером, зараз
отстать?
Нонка и Гаврюша, увлеченные отвлеченным разговором, не заметили, что прошли уже два квартала.
- Застряли, без сомнения, у какой-нибудь витрины, - сказал Гаврюша,
трогая пальцем Нонкины ребрышки, будто гитарные струны. – На женщину,
даже самую маленькую, огни большого города оказывают гипнотическое
действие.
- Не надо тут антифемистской пропаганды! – рассердилась
Нонка и вывернулась. – Глазами любуйся, а руки в карманы спрячь,
поглубже!..
Действительно, девчонки стояли у витрины «Ювелирторга» и ревели наперебой.
- Подобрать сопли! – прикрикнула Нонка (когда она научилась так командовать?).
- Никто вас не бросил! Рот не разевай – получишь каравай!

Караваев, а еще батонов, булок, плюшек, пирогов, пирожных, курников,
расстегаев, ватрушек, беляшей, блинчиков, пышек, пампушек, пончиков,
слоек, сушек, кренделей, баранок и кулебяк на ярмарке продавалось
достаточно.
Ели, ели, ели, ели… А что не полезло, прихватили в
дорожку. Так как подол, в собственном смысле слова, был только у Нонки,
ее одну и нагрузили.
Скоро сказка складывается, да не скоро ноги идут, когда в животе вся поваренная книга по алфавиту.
Под журчание струй пристроились на край фонтана, увенчанного
изувеченной статуей Лафонтена. Хотя не тенек, а прохладно. Сели по
порядку, как воробьи на грядку.
- Вот что я скажу, - заявила
Нонка, поднимая пальчик, чтобы все сосредоточились. – Мне сразу в глаза
бросилось, что имена у вас какие-то дурацкие. Надо все иначе
переиначить, чтобы и звучало и запомнить легко. Зря что ли я из-под
палки педали нажимала? Любые знания в жизни пригождаются, особенно
самые бесполезные. Ты теперь будешь – Прима, ты – Секунда, ты – далее
по порядку – Терция, Кварта, Квинта, Секста, Септима, - о-ох! Октава –
и я, соответственно, завершаю – Нонка.
Новонареченные согласно захлопали глазами.
- Теперь можете поболтать ногами в воде, - разрешила Нонка.
- Если по десять человек зараз начнут воду баламутить, - пробурчал
нисколько не повеселевший Гаврюша, - всех пираний распугаете.
- Каких это пираний?
- Каких тут пиратски разводят на случай пира во время чумы.
- Коли они такие пугливые, зачем их разводить? – Нонка потерла нога об
ногу, смывая остатки сахара. – Рассказал бы, наконец, сказку про Куку и
Рузю, обещал ведь!
- Кому это? – ухмыльнулся Гаврюша.
Затрубил рожок, Прима уронила в воду пирожок и его тут же сожрали пираньи.
- Внимание, внимание! – объявил голос из репродуктора. – Начинается
циркомания! Спешите видеть! Кто не хочет смотреть, спешите домой!
Нервных и скверных просим покинуть площадь!
- Опять ровно в пять!
– устало возмутился Гаврюша. – «Лучшая в мире канатоходка Зуммуруд
Изумрудова со своим дрессированным котиком». Тоска на веревочке!
- Ты не прав, Гавря, - возразила Нонка. – Цирк – заповедник самых
искусных мастеров своего дела: акробатов, клоунов, обезьян, попугаев,
гладиаторов, провокаторов, гладиолусов…
Гаврюша не успел
оппонировать ни длинно, ни коротко – брякнул колокол, толпа закричала
«ура», бросая в воздух пончики – появилась Зуммуруд Изумрудова.

Более стройной горбуньи Нонка в жизни не видела. Косая на один глаз и
кривая на другой, смотрела она как бы внутрь себя. Хотя на правой руке
ее было четыре пальца, зато на левой – шесть с половиной. Обтягивающее
ее ножки оранжевое трико с вышитыми на нем сценами из романа Гюго
«Отверженные» (ручная работа) стоило не меньше 30 тысяч долларов. И
было ему что обтягивать: ножек-то четыре. Даже паучьей девушке (тоже
акробатке) похвастаться особенно нечем, ведь у нее не ножки, а лапки, и
не ручки и не вязальные крючки, так, нечто среднее.
- Извинения
приношу почтенной публике, - раскланялась Зуммуруд на четыре стороны
света. – Котика сегодня со мной нет: он простудился и кашляет. В жаркую
погоду следует опасаться сквозняков, чего и вам желаю!
Канат,
высоко натянутый над площадью, был окрашен до половины белой, а дальше
– алой краской. На фоне серых домов и серого неба это смотрелось очень
эффектно.
Зуммуруд взобралась наверх по столбу, раскрыла, как
крылья, два больших зеленых веера гонконгского производства и ступила
на канат. Как изящно шла она, ступая сперва одновременно левыми, потом
правыми ногами, то подскакивая, то приседая. Сто или двести ртов
синхронно открывались и закрывались, беззвучно аккомпанируя. Кофейный
голубок слетел с крыши высотного дома и опустился на шляпку акробатки,
добавив еще одни штрих к причудливому костюму.
Никто не обратил
внимания на шаловливого белокурого мальчика, который, прошлёпав по
воде, взобрался на плечи статуи и спокойно там уселся. Все глаза
смотрели вверх, в одну точку. Между тем, мальчик сунул руку за пазуху,
вынул металлический продолговатый предмет, размахнулся как следует и
запустил его в толпу.
Нонка не поняла, отчего среди суши стало
так мокро и почему заложило уши. Вынырнув из фонтана, она увидела, что
сестренки валяются вразброд, точно пьяные нотки, а Гаврюша свернулся
клубочком. Вся же площадь стала будто светлей и просторней: от того,
что было сплоченной единодушной толпой, остались жалкие фрагменты.
Очки, часы, носы, косы, бутылочные горлышки, перчатки, кошельки,
кошелки, зонтики без спиц – все вперемешку. Голова без шляпки, шляпка
без головы. Две непарные ноги: одна в черном ботинке, другая в белой
туфельке с высоким каблуком – лежали рядом. Роликовый конек тихо
подкатился и встал в нескольких сантиметрах от Нонки. Пестрые клочки
разноцветных материалов, плавно кружась, опускались на асфальт. Тихо
потрескивая, догорал киоск с печатной продукцией.
- Хорошенькое начало! – сказала Нонка, ощупывая себя сверху донизу. Этак, пожалуй, и костей не соберешь.
- А? – хрипло, как спросонья, откликнулся Гаврюша, поднимая голову. – Ты что-то спросила, не понял?
- У матросов нет вопросов, - огрызнулась Нонка, отжимая воду из волос. – Терпеть не могу в воду падать без предупреждения!
- Ладно, не бери в голову, - буркнул Гаврюша, вытирая лицо картузом. –
На каждое чихание не наздравствуешься. Хулиганы, они и в Париже…
- Это точно! – крикнула сверху Зуммуруд. Она сидела на самой середке
каната, покачивалась и, чихая, отгоняла рукой клубы лилового дыма.
- Всё по пословице: на базаре варваре нос оторвали, да и уши заодно…
- Слазь! – грубо сказал Гаврюша. – Нечего свысока смотреть!

Восмерняшки одна за другой, четвертая за третьей, шестая за пятой, поднялись и сели, тараща узкие глаза.
- Валим отсюда, - сказал Гаврюша. – Сейчас дворники сбегутся, не люблю я их. Метла в умелых руках грозное и грязное оружие.
Девчонки ёжились, толкались и перешептывались с уха на ухо.
- Отставить разговорчики! – приказала подтянутая Нонка. – разобрались по парам. Не оглядываться!
Нагнувшись, Гаврюша подобрал что-то небольшое и сунул в карман.
- Симпатичная ручонка. Знакомому художнику отнесу, пусть отливку сделает.
Нонка никогда не задавала идиотских вопросов, вроде: кто мы? откуда мы? куда мы идем?
Главное, чтобы дорога была не горячая, не колючая, не скользкая и не
мокрая. Куда идется, туда идем, кто же может заранее знать?
- Так
ты расскажешь сказку или нет? – обратилась Нонка к Гаврику, уже с
некоторым раздражением. – Жду, как на остановке под часами, а ты все
куда-то отвлекаешься и не каешься! Так и жизнь пройдет, а я ничего не
узнаю!
- Жизнь идет рядом с нами, - философски сказал Гаврюша. –
Я-то расскажу, только ты слушай, не вертись, услышишь правду – не
стыдись. А история такая. В одном уезженном машинами городке, в
давние-недавние времена жили-были Кук и Рузя. Они не были соседями, не
жили на одной улице, не ходили в одну школу, но так уж сложилось, что
знали друг с друга с детства. Отец Кука служил грузчиком-экспедитором в
райкрайгордорморремпромстройкройконторе. Звали его Вавила, и в один
прекрасный солнечный осенний день его бревном задавило. Мать Кука
преподавала неродной язык в половинчатой школе. Как-то вечером ее
подкараулили ученики (это было накануне зачета) и забили учебниками до
смерти.
Мать Рузи упала с мостков, когда стирала белье, и
утонула. Поговаривали, что ее уволок водяной, с которым она давно имела
интимную связь. Отец же Рузи, будучи человеком рассеянным (он работал
конструктором сеялок), угодил под электричку. В крушении тогда погибло
сорок девять человек, из них пятеро детей моложе одиннадцати лет… Кук и
Рузя остались совершенно одни. Казалось, ничто не могло помешать их
счастью и только что проснувшемуся, еще совсем детскому чувству… Однако
свинцовые тучи над их головами сгущались..
- Подождите Секундочку! – попросила встревоженная Квинта, - она чего-то задерживается!..
Секунда стояла в позе задумчивой цапли, с ужасом глядя себе под ноги.
- Ты чего? – схватила ее за руку Нонка. – Идем скорее!
- Не могу, не могу… Я на гвоздь наступила!..
- Откуда он тут вылез?
- Из ящика, в котором упакованы горшочки для розовых кустов.
- Не вижу ни ящика, ни кустика!
- И не увидишь. Это было четыре года назад.
- Ну?
- Не ну, а ай да ну! У меня все лето нога болела. Теперь, если я увижу
что-то отдаленно напоминающее розу мне так больно в пятке! Никто при
мне не говорит дед-моРоз, только Санта Клаус!
- Так до Нового года еще полгода!
Секундочка, кусая губы, указала пальчиком на столбик с указателем: торговля оптом и в Розницу.
- Ну так что? – сказала Нонка. – Закрой глаза и мимо.
- Не могу. Уже в сознании отложилось.
Нонка на секунду задумалась. Вытянула из кармана фломастер и переправила «о» на «а».
- Так спокойнее?
- Значительно.
- Завяжи шнурки и держись за меня, я тебя персонально сопровожу.
Сосредоточься на чем-нибудь приятном, на агавах или на лакмусовых
бумажках.
- Фу-ты, ну-ты! – презрительно сплюнул Гаврюша. –
Женские капризы не знают антрепризы! Теряетесь, как ненаши растеряши.
Мы в опере, что ли? Не буду я ничего рассказывать!

- Не
сердись, Гаврюшенька, - вкрадчиво попросила ласковая Нонка. – Ну, в
незнакомом месте, да в незнакомое время, трудно же привыкнуть. У
стоматолога и то не всё с первого раза получается!..
- И все-таки
мальчики гораздо приятнее девочек! – решительно заявил Гаврюша. – Хотя
бы потому, что не красятся и не завиваются!
- Фигулюшки! – высунула язык ехидная Секста. – Вот им и приходится умываться и причесываться каждый день!
- А тебя не спрашивают! – взорвался Гаврюша и ушел в себя.
- Вернись, пожалуйста! – позвала растерявшаяся Нонка. – Честное слово, они больше не будут, первый и последний раз!..
- Сами дорогу найдем! – сказала Зуммуруд Изумрудова, до того не проронившая ни слова. – Пусть идет куда хочет!
- Оно бы ничего, - шепнула ей потихонечку Нонка, - да я боюсь однополого окружения…
- Из окружения мы выйдем легко! – беспечно ответила Зиммуруд. – Главное, до цирка добраться, остальное – детали.
Цирк – самое круглое сооружение в городе, найти его труда не
представляет. Каждый человек хотя бы раз в жизни побывал в цирке. Цирк
удивительно точно копирует жизнь, а жизнь – цирк. Жизнь – зеркало
цирка, цирк – зеркало жизни. Там и тут есть клоуны, эквилибристы,
силачи, фокусники, беговые лошади, дрессированные собаки, говорящие
птички, танцующие слоны…

В газоне перед цирком паслись мамонтиха с малолетними сыновьями и несколько по-спортивному подтянутых кенгуру.
- Хау ду ю ду? –крикнул самый мускулистый и скакучий кенгурец.
- Дую дую я, - состроила гримасу целеустремленная Зуммуруд. – Не ваше
дело! Не обращайте, подружки, на них внимания, а то привяжутся,
придется узлы зубами перегрызать.
- А как мы без билета? – спросила пуганая Нонка.
- Видишь, дверь черную, написано «Посторонним вход строго»? Нам туда.
Дверь оказалась такая низкая и узкая, что Нонка, протискиваясь, чуть ребро не сломала.
- Раздевалку видите? – вполголоса распоряжалась Зуммуруд. – Шементом
раздевайтесь и рабочие халатики накиньте. Чудесненько! Теперь вас и
мама родная не узнает!
Девчонки весело смеялись и весело прыгали в полутьме полуподвала.
- Хи-хи! Я себя не узнаю! И тебя не узнаю! Ты кто?
- Жан Кокто! Если не узнаешь, нечего в ребра тыкать!
- А что, теперь прикажете выкать?
- Не шалить! – погрозила длинным пальцем Зуммуруд. - Полезайте в лифт, кнопка справа. Я скоро догоню.
- Ню…ню…ню! – отозвалось тонкоголосое эхо.
Призраки цирка любят дразниться.

Загремели аплодисменты, взвился вишневый занавес и Нонка завопила от
ужаса: пальчики ее ног вцепились в самый край узкой доски.
Внизу разверзлась набитая зрителями бездна.
Конечно, это была уже никакая не Нонка, а муза Эвтерпа, оттого и крик прозвучал как-то очень неприлично.
- Сейчас хор муз исполнит блюз! – объявил невидимый шпрехшталмейстер.
- Ой-ой, до чего я высоты боюсь! – застонала Урания, вцепляясь в Эвтерпин локоть нестрижеными коготками.
- Религия – опиум народа! – вся дрожа, закричала бледная Полигимния.
- У меня ноги отнялись! – зарыдала Терпсихора.
- Мне память отшибло! – захихикала юная Клио.
- Ничего, ничего, просто истерика! – безумно хохотала Мельпомена.
- Ерунда, чепуха, мелочи жизни, - пыталась утешить себя и других Каллиопа.
- Мать-мать-перемать, только б шею не сломать!.. – стучала зубами Эрото.
- А я уже описалась…- чуть слышно прошептала Талия.

Подобное случается
Во вторник на беду:
Ой-ой, доска кончается,
А лапки не в меду!..

Качнулась тонкая зыбкая досочка справа налево, слева направо,
наклонилась, накренилась, скособочилась и музёнки, как были
полуголенькие, посыпались – горошком в прорешку – кто вниз, кто вверх.
Те, кто вниз, угодили в хитро расставленные сети, поняли, что не
птички, а рыбки, и забились, как положено рыбкам… одна в уголок, другая
в норку, третья – под апельсиновую корку. Значит не рыбки, а мышки. В
самом нелепом домишке. Тем, которые вверх свалились, гораздо меньше
повезло. Порхают под куполом, ухватиться не за что, чирикают: мама!
мама!..

Мама мыла Раму и Шьяму, Рому и Рему, Зиту и Гиту, Люду и Лиду, Ладу и Леду.
Множество детей сидело в длинном оцинкованном корыте.
Ослепленная ярким светом, Нонка плавно залетела в окно и шлепнулась
прямо на заляпанный мыльной пеной пол, только пузыри полетели. Каждый
пузырь – круглая радуга.
- Здрасте, я ваша тетя! – Мама от
неожиданности уронила мочалку. Домашний крокодил тут же подхватил ее
разинутой пастью и проглотил, не жуя.
- Картина Пырьева «Не ждали!» У стен, между прочим, есть уши, а у дверей – звонок. Для слабо слышащих могу повторить еще раз

- Этого добра и у нас хватает, каждый год переиздают. Мои дети
«Телемахиду» наизусть выучили. А за яд особое спасибо. Можешь
представить, мэр наш запретил чёрных кошек держать! На рыжих-то у меня
аллергия. А другие постановления? Как это сейчас выражаются, одно
другого абсдурнее! Недавний случай: шла Саша по шоссе и продавала
раковины.
- Какие?
- Кухонные. Просто так, первому
встречному, второму поперечному. Подходит милиционер: у тебя рецензия
есть? Где это видано, где это слыхано? С такими драконовскими законами
нам даже сыворотку из-под Простоквашино привозить перестали! На реке
живем, рыбы не пробовали! Икра, говорят, до добра не доводит! Ехал,
намедни, Грека, сосед мой справа, через реку. Видит Грека – в реке рак.
Сунул Грека в реку руку, Рыбнадзор нагрянул – бряк! Одни разговоры
демократы ведут про разовую дискриминацию!
Приемный сынишка Гассан-Хаттаб (по-домашнему - Табик), шестилетний чернощекий карапуз влетел в комнату с громким криком:
- Мама, мама, наши сети притащили мертвеца!
- Ламца-дрица-ца-ца-ца! – Мама уронила чайную ложечку под стол, испугав
задремавшего крокодила. – Ну, что делать? Волоките его сюда, может в
хозяйстве пригодиться.

Девчушки поджидали во дворе. Прима и
Терция играли в классики. Секунда скакала через веревочку. Септима с
Квинтой перетягивались на доске. Октава, Секста, Кварта устроились на
бревне и ели бутерброды с минтаевой икрой. Вообще-то, если все на одно
лицо, трудно с точностью определить, кто чем занимался.
Запыхавшаяся Нонка выскочила из подъезда.
- Ого! Явились, не запылились! Я думала, вы меня не найдете.
- А мы по следочкам, по следочкам! – поводила пальчиком Кварта. – Такие приметные, особенно на асфальте…
- Зонтик купили! – похвасталась Секста, демонстрируя приобретение.
- В общем и целом, прибарахлились. За выступление же полагается этот, как его, гонор, что ли…
Сестрички задрали ножки в блестящих красных туфельках. Октава помахала чем-то меховым, то ли шапкой, то ли муфточкой.
- А мне?! – надула губки Нонка.
- Тебя не забыли, - зашуршала целлофаном Секста. – Вот, гляди: носочки в полоску и удобные спортивные тапочки.
Нонка присела на чистый, без коры, кусочек бревна, натянула носки, примерила тапочки. Топнула, хлопнула ногой об ногу.
- Ага? Значит так? Себе шубу, а мне носочки?
- Ты это серьезно?
- А то нет! Кабы не я, сидеть бы вам в собачьей будке!
- Да ты что, Нон? – искренне удивилась честная Прима. – все по справедливости: каждой по паре…
- Я не каждая! – гордо задрала носик Нонка. – И пары мне нет! Я
уникально неповторимая. А вы – скупердяйки. Уйду я от вас к другой
жизни!

Она перебежала песочницу, влезла на высокую горку и
стремительно скатилась на противоположную сторону прямо в сугроб
пушистого белого снега.
Выбраться из него оказалось не так уж
просто. Какая неожиданная неприятность! В восемь лет Нонке приходилось
утопать в озере, когда не рассчитав силенок, заплыла она на самую
глубь. Но тогда, в середине среднерусского июля, вода прогрелась до
самого дна. Жар костей не ломит, а мороз невелик, а лежать не велит.
- Ай! Ай! А-я-я-я-яй! – кричала Нонка и колотила голыми руками и ногами
по оседающему и не могущему осесть сугробу. – Как жжется! Ой, как
колется! Помогите кто-нибудь как-нибудь! Я надорвусь, орамши! Не могу я
в снегу! Уй-ю-у!

Сильная рука выдернула Нонку из сугроба так ловко, что она сразу встала на обе ноги.
Дрожащая, залитая слезами с головы до пят, Нонка увидела перед собой суровую женщину в камуфляже, с дубинкой у пояса.
- Ой, блин голелый…- пролепетала Нонка.
- Инспектор детской комнаты милиции, - холодно представилась женщина. –
Зимина меня зовут, Холодрыга Колотуновна. Ты зачем хулиганишь в
общественном месте?
- Какое ж оно общественное? – корчась от холода, выдавила Нонка. – Нет никого.
- А я не человек? – очень серьезно спросила инспектор. – В отделение попасть не терпится?
- В какое отделение?!
- В морозильное отделение городского холодильника! Быстренько охладишься до комнатной температуры.
Нонке плакать было трудно: ресницы смерзлись.
- Тё-тё тя Холя, отпусти-тите меня, я нечаянно сюда выпала…
- Какая я тебе тетя, племянница хренова! Сейчас же за ушко, да на солнышко!
- На солнышко это правильно, а за ушко не надо! Не надо я сказала! –
топнула Нонка красным копытцем и, отскочив слегка, боднула
местоблюстительницу (Телец, как-никак, по гороскопу) заснеженной
головой вниз живота.
Настала тётина очередь барахтаться в сугробе (видно, она не ожидала сопротивления).
Нонка же, оскользаясь, бегом всползла по неприспособленной для этого
стороне горки, встала наверху и с облегчением вздохнула: знакомые
места.
- Ух! Чуть совсем не пропала!

Огляделась Нонка
– никого нет. Двор пустой. Сумерки опускаются. Сперва показалось: в
некоторых окнах электричество зажглось. Нет, это последние лучи солнца
в стеклах отразились. Страшно стало Нонке. Сумерек она всегда боялась.
Днем – светло, ночью – темно, это понятно. А вот когда ни то, ни сё,
прямо крыша съезжать начинает. Побрела Нонка по двору. Во всех
подъездах двери железные, гладкие: ни кнопки звонковой, ни домофона,
даже замочной скважины нет, даже ручки дверной. Точно один раз вошли и
навсегда изнутри запаялись. А на всех окнах шторы темные, глухие.
Стучи, кричи – не достучишься, не докричишься. Куда деться? Одной
страшно, а того страшнее, что кто-то неизвестный и страшный появится.
Похолодало, к тому же. Стоит Нонка, руки-ноги переплела, прижаться не к
кому, кроме как к самой себе.
«Опять я не туда вылезла!» - думает Нонка.
Держалась-держалась, крепилась-крепилась, да стыдиться некого,
заплакала. Сперва потихоньки, потом все громче. Во вкус вошла,
заголосила во всю силу.
Вдруг показалось, зовет ее знакомый
голос. На внутренний не похоже, скорее, внешний. Замолчала Нонка,
прислушалась. Точно, ее зовут привычным именем.
- Нонна, Нонна!
Ты куда спряталась? Не прячься, не плачься, выходи. Ну, хочешь, мы тебе
зонтик отдадим? И тапочки с заячьими ушками? И шарик с Винни Пухом?
Если бы знали, что ты такая обидчивая, купили бы тебе часики с цветным
циферблатом!..
Побежала Нонка на голос – бац! – на стенку
наткнулась. Только это не стенка, а холст. Стенка на холсте нарисована.
Кто-то с той стороны холстину разорвал – солнышко засветило!
-
Девочки, родные! Не виноватая я! Просто кто-то передо мной картину мира
неправильно нарисовал! Спасибо, вы вмешались, не то ходить бы мне в
сумеречном состоянии!

Дважды девять – восемнадцать пяток топает по дороге.
Топает, пяток – какие грубые слова! Не пяток, а пяточек, не топает, а мягко ступает.
- Вот мы идем на двух ногах, обе и устают, - сказала задумчивая Октава.
– давайте так: сперва на правой ноге попрыгаем – левая отдыхает, потом
на левой поскачем – правая сил набирается. Таким образом мы гораздо
дольше пройдем.
- В принципе, ты права, - поддержала Нонка, -
только не учла одного. У каждого из нас одна нога развита лучше второй,
поэтому может выдержать бóльшую нагрузку. Есть левши и правши
относительно рук, думаю с ногами таже история. Тут надо все рассчитать
и не ошибиться, а то перестараешься и останешься совсем без ног!
- Прыг и скок – это синонимы или антонимы? – неожиданно спросила Кварта.
- Ты сама-то поняла, что сказала? – выразительно глянула на нее смешливая Секста.
- Я всегда понимаю, что говорю, а если другие не понимают, пусть приглашают синхронного перевозчика.
- Прыг-скок – это имя! – закричала начитанная Квинта. – Забыли детскую
сказку известного английского правозащитника? Так звали
лягушонка-путешественника, который шел через джунгли к людям, нёс в
лапке уголёк и всё кричал: ищу человека! человека ищу! А люди поймали
его и заперли в террариум инкогнитум.
- Ну тебя! – замахала
ручками плакостливая Септима. – Всю дорогу доводишь меня до слез своими
россказнями. Я все так живо представляю!..
- Да уж! – нахмурилась впечатлительная Секунда.

Уж как раз переползал улицу. На нем был фрак, галстук-бабочка, золотые очки.
- Которая из вас моя невеста? – близоруко прищурился Уж, разглядывая
остолбеневших девочек. – Мы, пресмыкающиеся, слабо видим, зато слух у
нас отменный. Мой старший брат – музыкальный критик.
Девчонки захихикали, прикрываясь, простонародно, ладошками.
- Извините, смутил. – Уж изысканно поклонился. Встречали вежливых ужей?
– Это я так неловок, оттого, что сам смутился. Столько лет холостяцкой
жизни… И вот, как снег на голову, стрела Амура пронзила мое
мужественное сердце, пустила корешки и расцвела! Теперь у меня вместо
сердца пион! Которая же из пчелок отведает забродившего нектара?
Сестры спрятались друг за друга.
- Куда ни кинь - оказываюсь я, - потупила глаза чуть порозовевшая и
похорошевшая Нонка. – Восемь делим на два – четыре пары, из двух –
третий лишний.
Уж изогнулся символом бесконечности.
- Будем
считать этот день началом новой эры Водолея. Лейте воду на мою
мельницу! Перо отыскало чернильницу! Сентябрь обрел свою школьницу!
Милые детки, станьте свидетелями судьбоносного решения, идемте
немедленно в ЗАГС!
- Куда?! – попятилась Нонка и натолкнулась на Приму. Прима покачнулась и отдавила ногу Секунде.
- Ах, простите за нелепую аббревиатуру! – Уж принял форму латинского
«С». – В Загогулечный Ароматизированный Гиперблагоустроенный
Серпентарий! Я имею счастье там проживать.
- Уж замуж невтерпеж! – завопила Секста и захлопала своей дурацкой шутке.
- Зависть – очень некрасивое чувство! – урезонила ее воспитанная
Кварта. – Не посмотрю, что ты с утра была мне сестра, вешаю оплеух.
Простите ее, уважаемый Уж, она бестактная и безладная. Расскажите
немного о себе.
Уж высоко поднял голову, поправил очки кончиком хвоста.
- Мы, Наги…
Секста снова фыркнула:
- В смысле – без одежды?
- Наги – наша фамилия, - терпеливо пояснил Уж, - а не обозначение
отсутствия наличия покрытия или состояния неодетого тела. Финансовых
затруднений никогда не испытывали. Ужи – скопидомы. Не один дом
скопили, целую улицу скупим. Голы – Соколы, особенно в период линьки.
Как говорится: сокол – птица, уж – сверхчеловек. Гласит легенда (а в
той легенде ни слова фальши): на самой ранней заре столетий наш дальний
предок забрался в горы, высоко в горы. Увидев столько пустого места он
удивился и рассмеялся, душой ликуя: «Здесь нет хозяев и завладею я всем
пространством единолично!» И начал мерить он длинным телом себе
участок. Он мерил, мерил, покуда солнце стояло в небе. Когда же солнце
зашло за горы (а, может, в море), уж, поразмыслив, решил дать отдых
усталым членам. Заползши в щелку, сказал, зевая: ужо домерю. Всю ночь
ревела и выла буря, внезапно грянув. Дрожали скалы, тряслись утесы, как
в лихорадке. И до рассвета большая птица с голодным криком летала
низко, крылом касаясь камней намокших. Крюкастым клювом ужа пыталась
достать из норки. Наш уж, ужавшись, стучал зубами, и, затаивши свое
дыханье, молчал и думал: вот это ужас!..
- Вы интересно
рассказываете, с чувством, - остановила Ужа нетерпеливая Квинта, -
только очень уж издалека начали. Нельзя ли поближе к нашим дням?
- Какая безалаберная компания собралась! – укоризненно сказал Уж. –
четыре четырки, две растопырки, седьмая – вертушка, восьмая – болтушка.
Ради фиалковых глазок моей нареченной я все стерплю. Если вы такие
торопыги, без лирических отступлений приступим к делу!
- Делу – время, потехе – час, - сказала Квинта. – Давайте переведем стрелки на летнее время и час прибавим.
- Достаньте у меня из кармана часы, - глазами показал Уж.
Секста выудила большой серебряный брегет, поднесла к уху, потрясла, дунула, плюнула, снова послушала.
- Два часа как остановились.
- Не пора ли нам немножко подкрепиться? – осторожно спросила Октава. – До тошноты сладкого хочется.
- Утиных пирожков с маком от Мак Дональда желаете?
- Все что с маком ем со смаком.
- Других предложений не поступило? Тогда за мной.
Уж, виляя хвостом, пополз в соседний переулок.

Тут из подворотни – страшный великан, рыжий и клювастый – пеликан.
Пузатый, горбатый, хрипатый, лохматый. Растопырил перепончатые лапы,
проход перекрыл. Как дохнет перегаром – зеленые листья обгорели и
почернели.
Девчонки завизжали и полезли через забор в ближайший
палисадник. В спешке невезучая Секунда зацепилась штанами за гвоздь и
повисла, как спелая гроздь.
Уж грозно взвился на дыбы.
- Прочь с дороги, бочка в перьях! Я прошел школу Шао-Линя. Через пять минут от тебя завалящий бройлер останется!
Нонка, растопырив руки, встала между бойцами.
- Остановитесь! Какая некрасивая сцена! Если хотите выяснить отношения,
организуйте дуэль по всем правилам. Пусть Секунда будет секунданткой
Пеликана, а я уж Ужу послужу.
Пеликан клацнул клювом и опустил голову. Большая слеза скатилась по небритой щеке и упала на пыльный песок.
- Прошу пардону! Я против правил тут крылья расправил. Залил глаза, не
разглядел на аза. За милых дам я клюв отдам! Случаются со мной
немотивированные приступы гнева. Я лягушками нынче объелся и живот у
меня разболелся. Как искупить вину?! Вы имеете склонность к вину?
Идемте ко мне, выпьем на брудерштраф!
Уж, нехотя, протянул ему кончик хвоста.
- Мирись, мирись, с сильным не борись, с богатым не судись, заново родись.
Пеликан, багровея от стыда, повторил слово в слово.
- Мы ему не верим, не верим! – верещали сестрички-белолички,
высовываясь из-за частокола. – Вон какой зоб наел, видно золотыми
рыбками питается. Пусть здоровьем детей поклянется, что худого не
замыслил, или мы его дымовыми шашками закидаем!
- Чтоб мои яйца протухли! – поклялся Пеликан и склюнул щепотку песка и мелких камушков.
Девочки открыли резную калитку и вышли по одной, с опаской косясь на сконфуженного Пеликана.
- Снимите! – отчаянно закричала потерянная Секунда. – Я не
коллекционная бабочка, мне на булавке не место! Я вам пригожусь! Я
пригожая!..
От натуги Секундины штанишки лопнули и она самостоятельно плюхнулась в заросли лопухов, спугнув затаившихся петухов.
- Ой-ё-ёшеньки! Разбила коленную чашечку, погнула десертную ложечку!
- Не расстраивайся, - ласково сказал участливый Пеликан, подхватывая ее с земли. – Клей «Суперцемент» все схватит в момент.

На золотом крыльце сидели: царь, царевич, певец Макаревич, Уж Ужович,
Порфирий Петрович, Пеликан, Нонка, собака-болонка, восемь сестренок,
свинья, поросенок, старуха с корытом, конь с копытом, рак с клешней…
- А ты кто же такой?
- Я?! Да вы что ребята, телевизор не смотрите? Я – живописец Дали, который изобрел яичницу-глазунью.
Нонка так и подскочила.
- Ой-ой! Ну да, конечно! Садитесь сюда, к нам. Пожалуйста, пожалуйста.
Художник втиснулся между Нонкой и чумазой Секундой, на третью ступеньку.
- Не могу поверить!.. – трепетала Нонка.
- Я умею показывать фокусы, - без долгого вступления сказал маэстро, - и мой сурок со мной.
Он вытянул из внутреннего жилетного кармана откормленного грызуна.
Шерстка его была окрашена фуксином, в ушах – золотые сережки со
стразами.
Собака надрывно залаяла на незнакомого зверя. Сурок быстренько спрятался обратно в карман.
Нонка: Собака, дура, и на ветер брешет!
Пеликан: Вам чести долг сегодня отдаю…
Царь: Нас фокусник, похоже, распотешит.
Царевич: Послушайте историю мою. Родился я в индийском царстве славном, там жил до десяти неполных лет…
Пеликан: Я песню старую спою о самом главном…
Секста: Какая чушь! Какой тяжелый бред!
Свинья: Готова всю себя отдать народу!
Конь: Ах, почему мне крылья не даны?!
Рак: Рак пятится назад.
Старуха: А щука тянет в воду!
Порфирий: Здесь козни злопыхателей видны!
Макаревич: Вы видите во всем одно дурное.
Порфирий: Такая служба: следователь я.
Пеликан: О ком вы там? Никак о старце Ное?
Царь: Ну, успокойтесь, милые друзья. Все люди братья, сестры и племяшки. Давайте выпьем за прогресс и рост!
Уж: Мадам Свинья, подвиньте ваши ляжки, вы прищемили мой прекрасный хвост!
Дали: Мой ассистент напуган страшным гамом.
Порфирий: Да он привык подачки принимать.
Свинья: Не думала, что повстречаюсь с хамом!
Поросенок: И ты веди себя приличней, мать. Ведь ты совсем расплющила соседа, ему теперь ни охнуть, ни вздохнуть.
Секста: Однако, интересная беседа!..
Старуха: Вы начали кота за хвост тянуть…
Болонка: Где кот? Гав-гав? Где враг хвостатый? Его сейчас на части разорву!!
Порфирий: Гоните пса садовою лопатой!
Конь: О, если б мог я взвиться в синеву!
Рак: Послушали бы Рака-ретрограда. Все нонче презирают стариков…
Мышонок-почтальон: Хозяин! Вам пакет из Ленинграда!
Пеликан: Кто отправитель?
Мышонок: Гм… Борис Житков!
Секста: Какая связь писателя с пернатым?
Прима: Тебе-то что?
Секста: Да просто так, чудно.
Царевич (Квинте): Носил я перстень с розовым гранатом…
Квинта: И что ж, ни разу не снялись в кино?
Царевич: Мне быть актером? Я высокой касты.
Квинта: Ну, это предрассудки старины.
Свинья: Собаки сплошь вонючи и блохасты.
Конь: А вы, Свинья, вульгарны и грязны.
Нонка: Вы, Сальвадор, надеюсь, не спешите?
Дали: Да, вроде бы, особо на спешу.
Нонка: Прошу вас, мой портретик напишите!
Дали: Охотно. Непременно напишу.
Нонка: Но только не кубистский…
Дали: Ладно, ладно.
Нонка: Я тут кой-что прикинула в уме…
Пеликан: Не выпить ли? Становится прохладно.
Козлик: Аленушка, откликнись! Ме-ме-ме!
Порфирий: Что за бардак! Козла гоните в шею!
Макаревич: Ну, вздрогнули! Любовь вам да совет!
Нонка: Я просто обмираю, таю, млею…
Свинья: А где закуска? Огуречка нет?
Конь: Я выпил бы … воды из Иппокрены.
Пеликан: Вот трезвенник! Чем водочка плоха?
Рак: В стране развал, реформы, перемены…
Нонка: Боюсь щекотки! А-ха-ха-ха-ха!
Уж: Дон Сальвадор, не тронь мою невесту!
Нонка: У нас тут чисто творческий союз.
Конь: Я вижу, здесь не чтут богиню Весту…
Рак: Пускай пугают! Вовсе не боюсь!
Макаревич (девочкам): Вы спойте, подыграю на гитаре.
Прима и Кварта: Нет, неохота. Не пришла пора.
Пеликан: Разбил стакан, нуждаюсь в чистой таре.
Старуха: Прогноз погоды слышали вчера?
Рак: А что?
Старуха: Похолоданье обещали. Днем – плюс четыре, ночью – минус пять.
Конь: И как же мы духовно обнищали!
Поросенок: Мать, ты не дома. Неприлично спать.
Жена Пеликана: Мой Пеликаша, этакий проказник: созвал гостей и не
сказал жене. У нас не жизнь, а непрерывный праздник. Хотите плюшек?
Карлсон (пролетая): Мне, мне, мне, мне, мне!
Квинта: Взгляните на Ужа: каков Отелло! Стучит хвостом, весь кровью налился.
Секста: Душа - душой, а тело ищет тело. И на фига ей старый муж сдался?
Прима: Да он старый, что вы, просто – зрелый.
Секста: Без рук, без ног? Типичный инвалид!
Секунда: Ну и кому охота жить с Отеллой?
Септима: Что вы орете? Голова болит. И зубик ноет, верно застудила. Не надо мне болячки бередить.
Прима: В больницу бы, сестреночка, сходила.
Септима: Я что, больная, по врачам ходить?
Дали: Ах, сюрреалистический мой музик! Глаза и ножки! Чистый ангелок!
Нонка: Я скушала бы маленький арбузик!
Дали: Так без проблем! Отыщем уголок. Бахча зовет! Обсудим все по ходу. Я самый спелый фрукт тебе найду!..
Секста: Куда не ступит – по колено в воду.
Терция: Ей новый год – двенадцать раз в году.
Пеликан: Давайте выпьем за искусство кисти! Арс лонга, братцы, вита бревис эст!
Уж: Эй, погодите, прочь, малявки, брысьте!
Септима: Уж разъярился! Всех живьем поест!
Свинья: Спасите! Режут! Грабят! Убивают.
Старуха: Ась? Что за шум, а драки нет?
Секста: Такие страсти лишь в кино бывают!
Секунда: Я замерзаю, принесите плед…
Секста: То в жар, то в холод бедную бросает.
Секунда: Такая уж чувствительная я.
Рак: Шлея под хвост попала! Покусает. Я на попятный. Вы со мной, Свинья?
Свинья: Сынок, давай скорее! Ноги в руки!
Поросенок: Спокойней, наше дело – сторона.
Порфирий: Предмет же юридической науки на том основан…
Конь: Бедная страна!..
Алёнушка: Не видели вы братика Ивашку?
Пеликан: Вали отсюда! Видишь, недосуг!
Порфирий: Метлой, метлой гоните побродяжку!
Царь (разводя руками): Вот так мы пилим под собою сук…
Пеликан: Сограждане! Остановить вендетту!
Конь: Как это низко! Что за пошлый вздор!
Макаревич: Заснять бы это, блин. Забыл кассету!
Нонка (издалека): Я падаю… Куда вы, Сальвадор?..

Очнулась Нонка в телеге, на сене. Ехали по проселочной дороге, трясло на ухабах.
Солнце стояло в зените. Слегка пылила дорога. Кругом раскинулись бескрайние поля. Мелькнула на пригорке белая церквушка.
Рядом с Нонкой сидела взрослая девушка в цветастом сарафане.
- Оживели, барышня? Уж сколь едем, а вы все спите. Не признали? Да Алёнушка я, из деревни Малые Козелки.
Нонка провела рукой по глазам.
- Что-то смутно… из детства…
- Так и было вам годика четыре.
- Я что, кричала?
- Да заснули вы на спине, нехорошо это. Вот домовой-то и придавил маленько.
Нонка села, схватила кувшин с водой, долго пила, мочила лоб и голову.
Стало полегче. Нечетко всплыло, как она с кем-то танцевала, а потом
гуляла под луной…
- Какая большая луна в деревне, - мечтательно сказала Нонка.
- Ась?
- Луна, говорю, большая и круглая.
- Какая луна, барышня, Бог с вами. Ясный день на дворе.
- Там в серебряном дворце ходит девица в венце,
Белый заяц-звездочет в ступке зернышки толчет…
- Заговариваетесь вы, барышня. Кто ночью-то гуляет, а днем спит, к тому лихоманка привязывается.
Нонка совсем оправилась, только затылок чуточку ломило.
Кукуруза достигла восковой спелости.
Какие же высокие стебли! Нонка вспомнила, как играла она с Маратиком
когда-то на кукурузном поле. Целую зиму собирали перья, чтобы сделать
из них настоящие индейские уборы. Стащили у бабушки из аптечки пузырк
йода и раскрасились им, чтобы быть краснокожими. То-то было весело! А
деревенские дети, когда их увидели, закричали и разбежались.
Нонка начала тихонько напевать.
- Оборвали зайчатки
С кукурузы початки
И, смеясь, прибежали домой:
- Мама, мама, впусти,
Чтобы смогли мы внести,
Чтоб скорее внести
Початки!
- Обломали початки?
Вот спасибо, зайчатки!
Не считали вы в поле ворон.
Заяц, заяц, смотри:
Тут не два и не три,
Тут колхозу серьезный урон!
- Это нехорошая песня! – оборвала Нонку недовольная Алёнушка. – Не надо
ее под руку петь, еще беду накличешь. В этом году и так развелось
несметно вредителей сельского хозяйства: гусеницы-плодожорки,
муравьи-листогрызы, жуки-долгоносики да самки их – дюймовочки, травяные
блохи, цветочная моль… Кажинный вечер наполняем ведра карасином, да
идем в поля и огороды эту дрянь оббирать.
- И мне придется? – ужаснулась Нонка.
- А то! Белоснежек не держим. Любишь питаться, люби и баночки носить.
- С чем баночки?
- С удобреньями. До обеда – прополка, перед ужином – поливка, опосля
ужина – дежурство. По ночам-то медведки косоглазые не прочь нашей
кукурузой полакомиться, надо их хворостиной гонять.
У Нонки от обрисовавшейся перспективы заныли корешки коренных зубов.
- Мама моя милая! А когда же спать?
- И-и-и, барышня! Помрем – отдохнем. Кто не работает, тот не ест, кто
не ест – тот не спит, кто не спит – тот работает. Эй, Филипок, ты
заснул, что ли? Сворачивай, приехали!

Деревня Клоновка –
отрадное местечко. Одна лишь улица, но в каждом доме – печка. Какая
благодать, взгляни – страна чудес! Кругом поля, луга и по соседству –
лес. Здесь воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка. Овечки блеют тут,
ржут жеребята звонко. Коровы тут мычат особо мелодично. Такая ночью
тишь, что уху непривычно. Поскольку провести сюда забыли свет, то
телевизоров – какое счастье! – нет… Залетный соловей в кустах сирени
майской чарует трелями волшебной песни райской. Лягухи квакают, их,
вона, полон пруд…
Жаль, слушать некогда. Цель жизни – тяжкий труд.
Восемь одинаковых девочек выбежали из восьми одинаковых аккуратных домиков навстречу Нонке.
- Приехали! Приехали! А мы вас еще утром ждали!
- Лошадь не железная, ей отдохнуть надо было, - угрюмо сказал Филипок.
На девочках были коротенькие, самые затрапезные платьишки, волосы
повязаны чистыми белыми платочками. Руки они стыдливо прятали за спину,
ноги, до колен заляпанные грязью, спрятать было трудно.
- Ты чего
это так вырядилась? Таких расфуфыренных демоны уносят. Сейчас пойдешь
репку тянуть, выросла она большая-пребольшая. Дед тягал, тягал – всю не
вытягал. Бабка тягала, тягала – ее паралич разбил. Мы, каждая свою
норму выполнили. Твоя грядка невытяганная, тебя дожидается!
-
Погодите хвалиться! – строго сказала Алёнушка. – Я еще вашу работу
проконтролирую. Ну-ка, покажите руки! Сперва мозоли посчитаем.
Нонка посмотрела на свои ладошки: маленькие, беленькие и мягонькие.

Летит Нонка и думает:
«Ну,
вот, долеталась! Унесет меня в ближнее или дальнее зарубежье, без визы,
без паспорта. А я ни одного языка не знаю, на живого, ни мертвого, ни
устного, ни письменного!»
Да уж больно красивые виды открылись с птичьего полета. Не удержалась Нонка, сделала несколько снимков.
Летела она так минут двадцать шесть-двадцать семь, начала снижаться.
Видит – избушка, на крыше – труба, рядом с трубой – антенна
телевизионная. Кто ж это в глухом лесу новости смотрит, от жизни не
отстает? Уцепилась Нонка за антенну, около трубы прикрышилась. Хорошо,
лесенка нашлась, а то через трубу не очень-то приятно пролезать.
Дернула Нонка за дверную ручку – не заперто, заходите кто хотите.
Обстановка в избушке грубоватая, но добротная, из натурального дерева.
Три шкафа, три тумбочки, три телевизора. Посредине – стол, у стола –
три стула, а на столе (вот это хорошо!) три тарелки с кашей, три ложки,
три рюмки с … чем-то там, не так важно.
Попробовала Нонка из
большой тарелки – как-то не очень. Зачерпнула из средней – ничего
особенного. Начала есть из маленькой… ого! Кашу маслом не испортишь! И
все до донышка съела. Выпила подряд все три рюмки, стала искать, где
прилечь.
На большой кровати – широковато, на средней –
жестковато, а на маленькой – в самый раз. Свернулась Нонка в уютном
гнездышке халатиком и носиком засвистела.
Сны к ней приходили
удивительные: речки, тростником заросшие, священные ибисы, небесные
глобусы, розовые сфинксы с поросячьими хвостиками, пещеры со
сталактитами, котлеты с метеоритами, голубые розы, механические
стрекозы, оперенные змеи, близнецы, водолеи, маркизы на красных
каблуках, амуры на золотых облаках, фарфоровые яйца с жемчужной
начинкой и хрустальные гробы на колесиках…
Вдруг, над самым ухом как рявкнет:
- Кто мою кашу съел и спасибо не сказал?
Открыла Нонка глаза: глядят на нее три медведя – белый, бурый и
серо-буро-малиновый в крапинку. Нонка потянулась, на правый бок
повернулась.
- Вы, - отмахнулась, - мой сон. То есть три сна: один – страшный, другой – мрачный, а третий – середка на половинку.
- Сама ты сон! – рычит самый большой медведище. – А мы – объективная
реальность, от которой под одеяло не спрячешься. Меня зовут – Карл
Пролетарович, его – Фридрих Героевич, а младшего нашего братца –
Зигмунд Бананович.
Скатилась Нонка с кровати на пол, вспрыгнула с
пола на стул, со стула – на стол, со стола на окно (открытое окно в
любом доме найдется), с окна – в лес. Задала стрекача – где крапива,
где кусты, где мышиные хвосты!.. и медведи не догнали ее.

Заплуталась Нонка в лесу. На то он, лес, и создан, чтобы в нем
заплутываться. Позарастали стежки-дорожки шиповников шипучим, травой
отравленной. Переплелось все, перепутляколось, перезаузелками
перезавязалось. Леандры с диадами колючими, менандры с бурбонами
летучими. Агузавры сквозь монтигомы проросли. Разве распутаешь?
Агутагески мелкими довесками свисают. В апреле и мае дожди непрерывно
шли, вот все из земли и поперло. Киропедия красные кувшинки свои
раскрыла. Кувшинки побольше иного кувшина. Паразитария ворсистая тонкие
усики тянет, желтые да мелкие. Швамбрания мерзкие листья раскинула
поперек дороги – берегись, ужалит! Оранжевые кускусы лопаются,
семечками брызжут. Испанский столат ноги обвивает. Вивача жвачная
раскарячилась – не пройти не проехать. Жгучки ядовитые жгутики
выкинули, иглами угрожают. Шаг шагнешь – в ногу вопьются, рукой двинешь
– до крови располосуют.
Покопалась Нонка в карманах: может какая
кроха съестного завалялась – бросить, пусть жуют, а самой пока
проскочить. Пусто. Откуда в подвенечном платье пряникам взяться? Нашла
свечной огарок, он же несъедобный. А всё цветоглазое живоглотное
сообщество свежее мясо почуяло, тянется в Нонкину сторону чуткими
тычинками-причинками. С зеленых язычков мутные слюни капают. Ползучая
брунделябрия совсем близко подобралась, вот-вот вцепится.
Озарило
тут Нонку: стащила она, побыстрому, носочки, как запульнет в самые
дебри. Что тут поднялось! Хруст пошел, будто слон на мешок с
пересохшими макаронами сел. Кто кого жрет не разберешь и разбирать
охоты нет. Нонка подол на голову – и напролом. Досчитала до трехсот,
только тогда остановилась передохнуть. Оглянулась – вроде, никто не
гонится. Все эти растения, хотя и смертельно опасные, но не ходячие.
Села Нонка на ласковую травку, уронила голову на коленки и
горько-горько заплакала. Она всегда плакала, когда родители ее на
природу вывозили. Это болезнь такая наследственная: тоска зеленая
называется. Чем зелени больше, тем тоска горше. Плачет Нонка час,
плачет другой, промокла до нитки, так что утереться, решительно, нечем.

Решила перерыв сделать, обсушиться, - глядь невдалеке молодой олень пасется. Красивый такой: белый, в зеленый горошек.
«Эге, - думает Нонка, - этот зверь лесной мне по духу брат родной. Если
б он меня из чащи вытянул, я бы ему все мягкие игрушки отдала и целое
лето мороженым кормила. Как же его окликнуть? Нельзя громко кричать,
можно испугать. Вот, я потихоньку песенку спою».
И запела Нонка про себя:
- А вот – Маринка:
В подоле – малинка,
В глазу – соринка,
В руке – сардинка,

За ушком – роза,
Во рту – глюкоза,
В пятке – заноза,

В кармашках – корки,
Ракушек створки.
Стоит на горке,
Считает оборки.

На щечках – пятна,
Ей жить занятно,
Тепло и мятно.

Справа – агава,
Слева – канава,
В вулкане – лава.

На небе – комета.
Всю зиму – лето.
Не чудо ли это?

Динь-динь!

- Динь-динь? – оленчик голову повернул, подшеенный золотой бубенчик звякнул.
- Олешечка, душечка! – манит трепетная Нонка. – Подойди, не бойся. Опусти рога, дам пирога. Хочешь, я тебя поцелую?
Подошел олень к Нонке, копытцем постучал, «мека-мека» закричал.
Забралась Нонка оленю на спину, за ошейник ухватилась.
- Ну, трогай, потихонечку!

Раз – два – три – четыре - пять! Выступает зайцев рать. Их ведет,
крича: банзай, лучший тренер Дэн Мазай. Это ж праздник: карнавал, как
девятый в море вал! Оттого-то весь народ так и ломит, так и прет!
Доктор Фауст (без коня) – Айболитова родня, рядом с Синей Бородой
поредевшей и седой, Белоснежка и ея престарелые мужья, Чингачгук
Зеленый Змей (он не уж – куда видней). Разношерстная толпа. Разглядим:
Балду, Попа, Мэри Поппинс, Фрэкен Бок, Пеппи – вовсе без чулок. Кто там
подле, посмотри. Это наш агент 03! Крысолов дудит в дуду, будто здесь
балет на льду! Вот Русалочка в сетях, ей неловко при детях, но
Снегурочка, зато, одолжила ей пальто. Тут Щелкунчик весь в шелку,
вертит дырки на боку. Карабас зарос, как як, и колотит, бяка, в бак.
Мальчик-с-пальчик – Людоед, их союз на много лет. Буратино, хлыщ и
франт, нацепил лиловый бант, чуя запах свежих роз, нос его весьма
подрос… Но пора бы знать и честь: если честно – всех не счесть…
При виде толпы олень сделал резкий скачок в сторону и понесся по бездорожью.
- Стой, стой, куда?! – завопила Нонка, сжимая оленью шею руками, а бока
– коленками. – Я к народу хочу! К обществу себе подобных!
Полупридушенный олень, поневоле, остановился.
- Я ду-умал, - с трудом вздохнув, пробормотал олень, - что мы немножко
прокатимся по лесу, я покажу тебе особо красивые уголки…
- Думать
тебя никто не просил! – очень сердито одернула его Нонка. – Может ты
еще хотел вступить со мной в законный брак? Межвидовой?
- Я питал слабую надежду, что…
- Поворачивай, поворачивай! – приказала Нонка и стукнула пяткой по оленьему животу, как по барабану.
- О-ох! – застонал олень. – Это лишнее…

- Что за шум, что за рев, тут не стадо ли коров? – иронически спросила
Нонка, гарцуя рядом с группой восьмерых плакальщиц в белых платочках. –
Что-то потеряли?
- Ощущение совершенства бытия! – недружелюбно
ответила умная Прима, бросая косые взгляды. – А еще: радость свободы
передвижения. Тебе-то что, ты всегда на коне.
- Если это - конь, то я – пингвин! – съязвила ядовитая Секста.
- Прошу без оскорблений! – пискнул один из маршировавших рядом
пингвинчиков. – Пингвины без посторонней помощи, при минимальных
технических средствах, освоили необозримые просторы Антарктики. А ты
способна свершить подвиг?
- Не надо бла-бла! – высоким голосом
вступился олень. – Не ваша в этом заслуга, господа коротышки. Как
говориться, Господь Бог, он куда изобретательней самого Андре Бретона…
- Кого-чего? Чо сказал?! – выскочил из группы самый толстый широкоплечий пингвин. – Я только один раз клюну, и ты – покойник!
- Сейчас состоится великая битва крупнокопытных с короткокрылыми! –
радостно заплескала в ладошки Секста. – Джим по весу тяжелее, но за
Джона я болею!
- Дома болей, провокаторша! – дернула ее за руку миролюбивая Кварта.
- Великое предназначение женщины – быть подстрекательницей! – городо
вскинула голову маленькая невзрачная Секста. – Или она ни на что не
годится! Добротная война интереснее дырявого мира! Давай, пузач, покажи
форму! Ты же воин!
Испустив непереводимый боевой клич, пингвин
наскочил на рогатого и долбанул точно в мокрый черный нос. Олень
взвился на дыбы. Нонка, как и положено по сценарию, полетела кувырком.
Секста не успела насмеяться вволю. Несмотря на острую боль, Нонка
быстро вскочила на ноги и вцепилась в Сексту абсолютно мертвой хваткой.
Упавшим с кресла клубком покатились они потраве. Так жестоко могут
драться только нежные, слабые и робкие девочки!
А вокруг
творилось невообразимое. Смешались в кучу птицы, звери, рыбы,
пресмыкающиеся, головоногие и моллюски. Пыльное облако заволокло
солнечный диск. От топота копыт дрожала земля. В дальних горах сошли
снежные лавины. С деревьев осыпались плоды, с кустов – ягоды.
Крики раненых заглушили мажорные звуки духового оркестра.
Точно в днище лодки риф, в минотавра впился гриф! Чешуяст, крылист и
склизк бьет ликорна василиск! Под веселый звон литавр, топчет страуса
кентавр! Белошеий лебедь смел – он сатира одолел! Винторогий козерог
пропорол павлину бок! На ягненка во весь дух налетел француз-петух!
Ослик, прыгнув весело, цапнул цаплю за крыло! Воробей клюет мыша, в
крошки мелкие кроша! Жертвы множатся, растут, горы трупов там и тут…
Курочка-пеструшка, от этакой петрушки, напряженья не снесла и снесла
два, идеальной формы, яичка: одно – простое, другое – благородное.
Запела труба – армии отступили.
Огромная площадь от зубчатых стен макаронной фабрики до телеграфа и
железнодорожного вокзала была завалена телами погибших и умирающих.
Вырванных пуха и перьев хватило бы на сотню перин и тысячу подушек. А
сколько кисточек, на радость живописцам, можно было бы изготовить из
выщипанных волос, не сочтет никакая поливальная машина.
Художники
давно разучились сами мастерить кисти, покупают готовые, в магазинах. А
вот в старые времена, особо бедным и талантливым, приходилось
использовать собственную бороду. Поэтому молодые художники с бородой и
волосами, а пожилые – лысые.

Нонка и Секста тихо плакали,
обнявшись, дули друг другу на ссадины, царапины и порезы, гладили
синяки и шишки. Сосчитали раны – ничья. Товарищей считать не стали, вот
они, все на виду.
Неизвестно откуда вылезший Гаврюша ходил по
полю боя, собирал выбитые зубы, рога, копыта, расчески, авторучки,
мобильники, таблетки, рулетки, сережки, гайки и складывал в большой
полиэтиленовый пакет с олимпийской символикой.
- Ба! Знакомые все рожи! Привет, привет и маленький такой приветик всей нечестной компании! Что за самокопание?
Нонка, пожалуй, даже обрадовалась. Она повисла у него на шее и, не найдя подходящих слов, вытерла нос о воротник его рубашки.
- Время обедать, а они целуются!.. – заныла практичная Прима. – Целый
день ногами ходили, как заведенные будильники, разве это дело?
- А вот, - показала зоркая Квинта. – Целых два первосортных яичка. Можно, запросто, сделать омлет.
- Прямо на асфальте? – спросила истекающая слюнями Терция.
- Я такая голодная, что угодно сырьем слопаю! – заявила небрезгливая Секста.
Схватила ближайшее яйцо, стукнула тупым концом о бордюрный камень. Не
тут-то было. Кусочек камня откололся, а скорлупа ничуть не треснула.
- С острого бьют! – выхватила у нее яичко сильная Кварта и с размаху
крякнула об асфальт. Результат – нулевой, только ноготок сломала.
- Надо сверху стукать! – сказала Нонка и тюкнула по яйцу кирпичом.
Кирпич распался на четыре куска. Четыре – несчастливое число: две
двойки.
- Это не женское дело! – закричал Гаврюша, наступая на
яйцо тяжелым ботинком. Яичко благополучно откатилось в целости и
сохранности.
Гаврюша так и сел, где стоял.
- Непостижимо!
Расселись на корточках вокруг яйца и стали его внимательно рассматривать.
- Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши яички?!
- Я, кажется, знаю, что делать… - медленно произнесла тихая, заплаканная Секундочка.
Она осторожно взяла яйцо обеими руками, встала и подбросила его вверх к
безоблачному голубому небосводу. Блеснув серебристой искрой, яичко
взмыло в воздух, стремительно набирая высоту, обратилось крохотной
светящейся точкой и растворилось совсем.
- Вот и всё! – совсем тихо сказала Секунда.
Голодные дети долго смотрели вверх и молчали. Ощущение присутствия настоящего чуда сделало их серьезными и задумчивыми.
- А знаете… - нарушил благоговейное молчание повзрослевший Гаврюша, -
я, все-таки, доскажу вам сказку про Куку и Рузю, совершенно бесплатно,
только она очень уж длинная и запутанная, со множеством мелких
подробностей, которые нельзя пропустить, иначе ничего не поймешь…
Давайте переберемся в тихое уютное местечко, где никто не стонет и не
воняет… Хотя бы туда, на крышу гаража.
Дети собрали вещи, сколько
кто мог поднять и послушно пошли за Гаврюшей, осторожно переступая лужи
крови, над которыми жужжали синие мясные мухи.
- Кука и Рузя, от
всех вдалеке, в маленькой лодке плывут по реке. С неба высокого солнце
печет, тихо течение лодку влечет. Ну, до свидания, поля и луга, серые
домики, скирды, стога! Кустик жасминовый точно вздохнул, мраморный
Пушкин с пригорка кивнул. Бодро прошел пионерский отряд (к вечеру
дочерна все загорят). Грузят солдаты на баржу муку. В роще кукушка
роняет ку-ку. Мутная, сонная плещет волна… Бална лабуда малала мална…

Под размеренно текущую речь о речке, стала Нонка клевать носом.
Опустила она голову, сама не заметила, как поплыла на сонных волнах
совсем в другое изменчивое измерение…
Тревожной весной, когда
первые перелетные ксении, трепеща парчовыми обтрепанными крылышками,
порхают над едва просохшими тропками, тянут жадные хоботки, хватают
блестские волоски солнца, когда хрупкие стеклянные сердечки рвутся с
привязи из тонкой медной проволоки, не боясь разбиться на миллион
зеркальных осколков, когда зимние фиалки розовеют и осыпаются, как
пугливые сны, когда души тюльпанов под землей вспоминают дворцы и
наряды владык – приходит Радужное время.
Все, что в холодном царстве было январно белым или феврально прозрачным, становится смелым и пестро-многозначным.
Любовь – зеленая, в золотую крапинку, скука – нежно сиреневая,
чуть-чуть белесая, радость – оранжевая, совершенно круглая (без углов).
Отвращение – и то окрашивается во вполне приемлемый цвет молодой
плесени.
Набежит зефировая тучка, потрясет оборочками – посыплется конфетный дождик. Не успеешь зонтик достать – уже ясно.
Покойники проросли травой, затихли, не пытаются высунуться, цапнуть кого зазевавшегося за пятку.
Карменсита берет сито, сеет в лунном свете муку. А Луна – плачет. По
утрам камни у крыльца покрыты круглыми каплями. Говорят: роса – девичья
краса.
Домовые вычесывают блох из свалявшейся шерсти. Веснушки вьются стайками. Болтушки бегают с лейками.
Каждая ворона мнит себя Наполеоном.
Пьяные Празднички проходят крикливой толпой. Собаки громко лают на них, пока не охрипнут.
Маленькая ведьмочка Сабина ждет не дождется своего дня – апрель такой длинный – загибает листочки календаря.
Художники уезжают в деревню. Не рисовать, конечно, а сажать овощи в
ассортименте (для натюрмортов – отдельно, на закуску - отдельно),
ловить рыбку в мутной воде, щекотать за амбарами русалок.
Весной возвращается Адонис в венке из укропа.
Разрисованная яичная скорлупа покрывает мозаикой тротуары. Гуляешь, а под ногами хрустит.
Весной (через два года на третий, в последнее воскресенье) прилетает
из-за семи морей птица Фэн. На кого перышко обронит – тому водить…
Задело перо Нонку по носу, вздрогнула она, глаза распахнула, не поймет: где она и откуда пришла?

… - сказала так Старая Нисна об одной ноге, в деревянном сапоге и
ускакала в дремучие травы в густые дубравы, - продолжал Гаврюша свой
печальный рассказ. Восемь пар (шестнадцать) глаз смотрели на него
неотрывно. По щекам Секунды катились крупные, как вишни слезы, из
правого глаза – голубые, из левого – розовые, она их даже не промокала.

- Что делать, раз ничего не поделаешь? Оставил Рузь Куку сидеть на
камне, а сам сел в лодку и поплыл против течения к Медному Ведмеду, за
ключом, что сорок замков запирает, один – отмыкает. Много препятствий
пришлось ему преодолеть: водовороты, мордовороты, пороги, отроги,
квадриги, кариесы и ступоры. На третий день, к вечеру, когда взошла
первая звезда и кончилась последняя еда, причалил он к берегу. А на
берегу, на высоком стогу, на правом боку лежит Медный Ведмед, ест с
медного блюда медоносных медлянок, запивает медицинским спиртом.
- Зачем пожаловал? – спрашивает Медный Ведмед, медным языком облизывается.
- Сам знаешь! – храбро отвечает Рузь. – За ключом! Подруга моя Кука
села на заколдованный камень. Если к урочному часу ключа не привезу,
превратится она в неисправные часы, и тикать ей сто лет, три месяца,
восемь дней, да четыре часа!
Засмеялся Медный Ведмед, так, что волны по реке пошли.
- Мне-то тебе ключ нетрудно дать, да тебе непросто будет его взять!
Отгадаешь загадку – получишь ключ, а не отгадаешь – превратишься в
медные грабли и каждый проходящий на тебя наступать будет!
- Загадывай! – говорит Рузь. Ты хитер, а я того хитрее.
- Ну так слушай. Стоит град пуст, во граде куст. Пришел Пруст, стал
сыпать дуст. Пошел куст в рост, точно бычий хвост, взобрался на мост…
ну-ка, скажи тост.
- За родителей хозяина! – сказал Рузь и выпил до дна, а там муха не одна. Стаканов-то никто не моет.
- Верно, - согласился Ведмед. – Слушай продолжение загадки. Как по
речке по реке ехал Красный на быке, только на гору взобрался, ему Белый
повстречался. Белый Красного спросил: ты зачем траву скосил? А
испуганный мышонок отвечает им, спросонок… «Мышонок» и «спросонок»
разве это рифма? Нескладушка какая-то. Что там было в начале?
- Слово, - подсказала памятливая Октава.
- Значит, начнем снова. Стоит дерево, у дерева двенадцать сучков, на
каждом – тридцать веток, на каждой ветке – двадцать четыре листочка. В
сумме – шесть… С воскресеньем – семь. Не складывается что-то…
-
Ты считать не умеешь! – сказала вредная Секста. – Шестая – это я. Пять
сестер – старших, две – младших. Это по счету, а по возрасту мы
близнецы.
- Козероги, - поправила Прима.
- Если ты такая умная, рассказывай сама! – вспылил Гаврюша. Секунда громко чихнула.
- Конечно, расскажу, - выпятила животик довольная Секста, - ты все
равно ничего не помнишь. Загадка такая: кто ходит весной на восьми
ногах, летом – на четырех, осенью на двух, а зимой – на одной?
- Ну и кто?
- Конь в пальто!
- Услышав правильный ответ, Бледный Аскомед побледнел еще больше,
задрожал да и лопнул. Из брюха выскочили все, кого он сожрал, а
переварить не успел: дед, бабка, колибок, братец кролик, лиса, тридцать
три богатыря, семь гномов, царь Эдип и три его дочки: Саша, Маша и
Наташа.
- К чему такие подробности? – поморщилась Кварта.
-
Мне эта история до печенок надоела! – заявила Прима. – Я есть хочу!
Давайте сделаем перерыв на обед! Где там у нас второе яйцо? Оно
значительно больше… на двоих, пожалуй, хватит.
Прима хитро подмигнула Гаврюше.
- Поровну! Поровну! На всех! – завопила Секста и вцепилась в волосы
Приме. Кварта вцепилась в волосы Сексте. Квинта и Терция бросились их
разнимать. Секунда заплакала. Септима завизжала. Октава неприлично
выругалась. А яичко упало и разбилось.
- Вот и я! – объявил сеньор Дали, поднимаясь из яйца. Прекрасный и свежий, как шестилетняя девочка.
- Не ждали?
- Очень ждали! – Нонка перекочевала из объятий Гаврюши в объятья
художника. – Не знаю, как другие, а я истомилась, извелась,
издергалась… из… не знаю, что еще!
Девчонки немедленно перестали драться, начали поправлять прически, красить губки и подводить глазки под общий знаменатель.
Не обращая на них внимания, сеньор Сальвадор взял Нонку за руку и надел ей на мизинчик квадратное колечко.
- Ах! – вспыхнула Нонка. – Ну, зачем же вы так… Я бы и без кольца согласилась…
- Формальности должны быть соблюдены, иначе воцарится полный абсурд.
Твоей руки просит мой лучший друг Кинг из Конго. Ты же не откажешь в
такой маленькой просьбе?
- Ах! – вскрикнула Нонка, вращая глазами.
- Он очень достойный примат. Имеет свой замок на Бедламских островах,
четыре миллиона апельсинов дохода, три ангара с бумажными самолетиками.

- Ой! – сказала Нонка и прикусила пальчик до крови.
Скрепя сердце канцелярскими скрепками, сестры стали ее поздравлять.
- Сегодня венчаются две пары, - сказал сеньор Сальвадор, открывая дверцу Кадиллака, - вы с мои другом и Рука с Кузей.
- Они-то откуда свалились? – удивился Гаврюша.
- С проходящего экспресса.
Нонка потрясла укушенным пальцем.
- Нам же надо заехать еще в супермаркет, купить мне белые чулочки!
- Не стоит. Я их напишу на тебе маслом, с какими хочешь узорами. И туфли, заодно. Так обойдется гораздо дешевле.

Церемония совершала в церкви св. Страфакамила в 16 часов по местному времени.
Помещение едва вмещало всех желающих присутствовать. В дверях толпились какие-то случайные индейцы в перьях.
Певчие фальшивили, колокола дребезжали, сплетницы злословили. Старушки
со спицами представляли серьезную опасность. Пол застилал толстый ковер
из опавших листьев. Иногда попадались ореховые скорлупки. Нонка в
нарисованных туфельках это остро чувствовала. Голова у нее кружилась и
двоилось в глазах. Вдруг представлялось, что стоит она на песчаном дне
в зарослях морской капусты, кругом снуют миноги и осьминоги, а
маленькая рыбка-прилипала, над самым ухом, назойливо повторяет: спрошу
у вас: который час? Который час, спрошу у вас.
Нонка отмахнулась – оказалось, это ее собственная фата щекочется.
Жених, маленький и тщедушный, сам плохо держался на ногах. Хотя он
держал Нонку под руку, ей от этого не становилось устойчивее, скорее,
наоборот.
Воздуха на всех не хватало.
Народ набился самый
разный. Степенные моржихи с выводком маленьких, еще беззубых морженят.
Антилопы в вечерних туалетах. Попугаи лорнировали публику. Гномы в
рабочих спецовках путались под ногами. Свинопотамы тяжело пыхтели. Слон
стыдливо прятал кончик хобота в нагрудный карман. Юные, совсем зеленые
в пупырышках, вампирески прикрывали руками некрашеные губки, хихикали и
строили глазки пьяному художнику-постмодернисту. Он же, в свою очередь,
опекал крохотную кикиморку с зелеными глазами, которая специально
приволокла с собой высокую табуретку, чтобы, стоя на ней, хоть что-то
видеть за морем голов. Поэты громко читали друг другу написанные за
ночь верлибры. Жмущиеся рядом музы затыкали уши ватой. Диплодоки и
мастодонты обсуждали последний футбольный матч. Хамелеон ловил мух
длинным языком. Иногда путал мух с музами. Суета и толчея от этого
удваивались.
Дежурный венчальщик, тонконогий Венценосный Журавль,
от старости и ветхости давно лишившийся венца и ставший Лысоносным
Желварем, совсем ничего не видел сквозь огромные очки с толстыми
стеклами из бутылочных донцев. Голос у него был такой слабый, что не
мог подняться из горла до кончика длинного клюва. Кончик этот норовил
все время не коснуться Нонкиного уха, а уткнуться ей в глаз. Нонка
прикрывала глаз рукой, смущаясь обкусанных ноготков, отчего совсем
ничего не слышала.
Дон Сальвадор громко переводил.
-
Согласны ли вы, господин Кинг – Кизанг – Мриданг – Кампонг – Мандинг –
Суперстинг, взять стоящую рядом девицу в законные супруги, подруги и
центрифуги?
- Ась? – прохрипел задыхающийся жених, прикладывая к морщинистому уху волосатую ладонь.
- Запишите: согласен. – сказал сеньор Сальвадор.
- Согласна ли ты, девица Нона – Анна – Мария – Августа – Юлия – Элоиза
и так далее, принять стоящего рядом с тобой старца в законные мужья,
дружья и ружья?
- Я? – спросила Нонка, упирая пальчик в кружевное жабо в форме денежной жабы.
- Да, именно ты?
- Если я, то да.
- Что – да?
- А о чем вы спросили?
- Глухого два раза на обед не зовут, - ядовито хихикнула стоящая сзади пестроглазая Змейка-вертихвостка.
- Ась? – переспросил дрожащий жених, прикладывая морщинистую ладонь к волосатому уху.
- Ась, сказал карась и закопался в грязь! – взвизгнула змейка и шепеляво засвистела.
Многим острота понравилась, раздались смех и аплодисменты. Шутку начали
передавать из передних рядов в задние. Последним засмеялся жираф.
- Смеяться, право, не смешно, над тем, что, кажется, грешно! – протрубил стыдливый слон Тумбо.
- Над чем смеетесь, господа? Нал собой смеетесь? – пытался навести
порядок дон Сальвадор, делая руками успокаивающие пассы. – Мы,
как-никак, в присутственном месте.
- В эдаком-то месте приснись жених невесте! – внесла окончательную сумятицу зараженная всеобщим весельем Секста.
- Смех без причины – бесчестье для мужчины! – сурово крикнул дон Сальвадор.
Смех, как по мановению волшебной палочки, оборвался. Тишина воцарилась совершенно мертвая.
- За такие слова и убить можно! – пылая гневом, завопил уязвленный Жираф.
Все межнациональные, межконфессиональные и межрегиональные конфликты разгораются из-за пустяка. Запахло паленой шерстью.
- Пожар! – заголосила какая-то истеричная особа тонким женским голосом,
и вся многокопытная толпа начала ломиться к выходу. Низкорослых,
слабосильных зверюшек затоптали на месте. Других – не отходя от кассы.
- Волны житейского моря приносят и беды и горе! – успокаивал оставшихся
в живых дон Сальвадор. – Обряд должен быть доведен до конца несмотря ни
на какие мелкие неопрятности.
Отважных нашлось немного. Рук и
Кузя, прошедшие огонь и воду восемь подружек невесты, да шесть вождей в
металлических перьях, меланхолично жующие коку и склоку.
- Итак, на чем мы остановились? Согласен ли ты…
- Согласен я с велением небес… - прошептал побледневший сквозь черноту жених.
Нонка едва успела высвободить локоток. Господин Кинг качнулся вперед-назад и рухнул навзничь.
- Кажется, он не дышит, - объявила Секста, брезгливо поднося зеркальце к скривившимся губам бывшего жениха.
- Какой конфуз! – вскричали Рук и Куз.
- Что еще за фокусы? – вышла из себя Нонка, сдирая клочьями бумажную фату. – Не дышит, не пишет… А я-то теперь куда же?
Она затопала ногами, закричала и заплакала совсем непритворно: в постланном на полу сене таилось немало ненайденных иголок.
- Не надо убиваться, – погладил ее по голове невозмутимый дон
Сальвадор. – Повод для торжества всегда найдется. Жизнь – это череда
красивых ритуалов. Они чередуются в зависимости от времени года. Осенью
– свадьбы, весной – похороны, летом – крестины, зимой – разводы. Концы
в воду, начала – в песок.
В шею прогнали старого венчальщика (ох,
и длинная была у него шея!) и вызвали по телефону срочной службы
молодого подтянутого отпевальщика. Звали его Выпь Вопящий. Вместе с
Выпем прибыл хор мальчиков, как на подбор золотоглазых и голубоволосых.
Их было восемь, чтобы стоять по четверо с каждой стороны солиста. Перед
и зад в счет не принимались. Восемь сестер очень оживились и заблестели
антрацитово-черными глазками. Пока главный настраивал скрипку, каждая
выбрала себе по партнеру, чтобы сыграть партию в шашки. Сперва сестры
жарко поцеловали мальчиков. О, диво! О, непостижимые законы физики!
Капли девчоночьей слюны произвели удивительное действие. Мальчики
мгновенно мутировали, преобразившись в жгучих брюнетов с бездонно
черными очами. Стало совершенно невозможно отличить мальчиков от
девочек, на тех и других была парадная форма одежды: светлый верх,
темный низ.
- То не беда, что во ржи лебеда! – весело
расхохотался Выпь. – В одну шеренгу становись! Исполним самую любимую
народом отпевалку си-бемоль-минор! От третьей цифры! От винта!
Заголосили в унисон, как старый мудрый Грандисон!
- Когда я был и мал и глуп
Про смерть ни в зуб не тукал,
Носил прокуренный тулуп,
Играл в тюрьму и в кукол!

Жувал гашиш, ходил в пэн-клуб,
Читал стихи Катулла,
Мне вид девиц был очень люб,
И ниотколь не дуло!

Когда ж ввели в мой дом жену
С приданым небогатым,
Ушел я сразу на войну,
Боясь заснуть рогатым!

Завоевал немало стран,
Стал истинным героем.
Со мною кофе пил султан,
Страдавший геморроем!

И даже сам алжирский бей
Гулял в дворцовом парке.
Но, к сожаленью, был он гей,
Не заводил кухарки.

Но вот вернулся, наконец,
В родимые пенаты…
В носу – полип, в спине – свинец,
Праправнуки женаты…

Тут старость злобная клюкой
Огрела что есть мочи…
Вот он, заслуженный покой!
Присыпьте пеплом очи…

Хор мальвиц и девченьков пел очень слаженно. До того хорошо, что
пришлось повторить на «бис». После повторного исполнения под стенами
церкви еще долго разносился костлявый стук и скрежет: это прежние,
многовековые покойники в своих тесных гробах радовались чудесной музыке
и, как могли, выражали восхищение.
Оставив маленького жмурика
лежать, где лежал, вся компания во главе с доном Сальвадором,
капельмейстером Выпем и присоединившимися Кузем и Укой отправилась на
поминальную трапезу в ресторан «Сто ран героя». Там подавали фирменное
блюдо: рагу из ужа. На ужин.

Очутившись за столом, Нонка
как-то сразу оживилась и раскрепостилась. До того непринужденно себя
почувствовала, что на глазах у всех осмелилась заплетать бахрому на
скатерти в косички. Сорок одну косичку заплела, дальше руки не
доставали.
Кто же официантом оказался? Кудри черные, руки
проворные, глаза миндальные, в меру печальные? Да старый наш знакомый –
Гаврюша! Это по утрам он почту развозит и по разным мелким поручениям
от серьезных людей, а вечерами – тут, в ресторане. Нонка ему, как
братцу потерянному, заулыбалась, рот до ушей, все зубки ровные. А он
сухо, так, - чего изволите? Нонка надулась, отвернулась, обидеться
захотела. Тут скрипки запели, цимбалы зазвенели, дудки задудели.
Выпорхнула на эстраду певичка-невеличка. Надень на воробышка павлиньи
перья – вот точный портрет. Юбка из газа, девяносто четыре страза, в
ушах – полумесяцы, на лбу – полусолнце. Нонка обижаться забыла.
- Кто такая? – спрашивает шепотом. – Вы ее знаете?
- Ее только ленивый не знает! – отвечают Нонке Кур и Зука. – Семерых
отцов дочка, одной тетки племянница. Сценическое имя Ниаза Вглазова.
Вчера посудомойкой была, а нынче – погляди в окно, станет страшно и
темно. Прошла зима, настало лето – и я как сладкая конфета!
Притопнула Ниаза красным каблуком и запела таким высоким голосом, что с
потолка прямо в рагу (а кому в рюмку с коньяком) тараканы замертво
посыпались.

- Над полями кукурузными
Вьются майские жуки!
Стали дряблыми и грузными
Молодые моряки!

Ты звончей запой, соловушка,