Он уже давно играл в реальность.
иногда в поддавки, разрешая себе роль белой мыши. А ей - многогранной и прирученной - арию одинокого кота.
У его реальности каждый день было новое имя, внебрачный контракт на пролонгацию пятого времени моря
и несколько запасных ходов,
бубями с е2 на d8.
Каждый день он получал от неё последнее письмо. Такие письма запоминаются не словами, а невысказанным.

Америка стала для него картой, которую легко перевернуть вверх ногами и ничего не изменится.
Родины у него никогда не было. Разве что - детство.
Пара воспоминаний и тихая озлобленность на полуругань - совок. Как детский немой вопрос про светлое пиво и непонятный взрослый кайф
от солодовой горечи.

Обрывки чужих жизней на вешалке его памяти и слуха - были и домом, и семьей.Работа таксиста - больше времяпровождение, чем работа с
карманным бубном веселой кассы. Он легко менял роли,жонглируя масками интроверта и экстраверта, чуть чуть прикрывая душу.
Диапазон разговоров, которые он мог поддержать и продолжить напоминал зеркало. Галерея лиц пассажиров и их вечное желание
найти участие и совместить приятное и полезное ,оставляли на полках его памяти самые разные слова,
ощущения, и память, похожую на детский калейдоскоп.
Картинка в котором меняется не от движения, а ожидания.
Когда у тебя ничего нет, ты не боишься потерь. Просто трудно живешь, если не удается забыться.
Одиночество нетерпеливо, как нетронутость молочного шоколада в детстве. В руках он долго не живет.И в памяти тоже.
Только в ожидании.
В детстве он не играл в войны и не любил драк. Он был хранителем. Песка, чужих секретов, странных слов, оттенков случайно
пойманных картинок и мелодий ,взглядов , походок и тишины.
Мокрый песок и совок, башни, стены, рвы, замки. Как тоска до отсутствия дома. Того, куда спешишь, даже с комнаты в комнату.
Первое касание инеем - чужой. Первая боль и холод, но и радость. Неповторимость. Она всегда ревнива, как старая жена.

Ранний первый снег. Самое начало осени. Твое уродство часто помогает другим чувствовать себя уверенней.
К этому больно привыкнуть, но легко понять. И метель в любой сезон - дождей или снегов. В этой жизни ты аут.
Отшельник. Блуждающий маяк. Волк сумасброд.
Альбинос, испачкавшийся в вечной саже.
Ни стаи , ни стада, ни дома...
И мир. Как капля дождя, и власть - огромная как небо. И желание - пустое как ветер. Только качать ветви. Ничего для себя.

Хайвей любит чудаков и терпит их дальше остальных. Разменных монет двух в одном, где машины водят машины,
которые думают что они живее на градус цельсия чем встроенный компьютер,
с остекленевшими от спешки глазами, забывшими запах осенних слез.

Машины очень боятся, что в них не поверят и огня. Первое до страха, второе до ненависти. Как все живое.

По ночам он читал Блока и Пастернака статуе Свободы. И поджигал её каменный факел. И небо озарялось, начинало дышать

и выпускать звезды, сначала по одной
потом созвездиями.

Он был очень богат.
Потому что ему ничего не было нужно.

Ощущение предательства появилось после рухнувших близнецов.
Смакование боли покадрово опять до скрежета души - и шипа - машины..машины..машина государства...
Успокаивала скорость и тонкий резец риска. Все мы здесь слепые котята.

Когда у тебя нет ничего кроме памяти, все чужое становится твоим. Как дети, боль и слезы. Хранителями не становятся.

Совок.

Несколько лет он почти каждую ночь представлял себя ребенком, который потерял мир в каменной статуе.
Свобода из камня как надгробие людям.На их мечте. На понятном и простом желании лучшей жизни.

Сколько песчинок вместится в совке, больше или нет, чем домов, где появились траурные ленты, скошенные по углам фотографий.
Оставшихся жупелом кинорепортажей, самых смотрибельных и холодных.С той стороны, которая это снимала.

Каждый день он мысленно выкапывал один совок из-под статуи Свободы и насыпал свой курган памяти.

Реальность искрила зеленым огоньком старого романа и пахла валерьянкой.
Он уже знал, кому нужно зажигать звезды.

Но не хотел понимать - зачем зажигать людей, как обед в микроволновке, делая мертвым небо.

На одна тысяча сто одиннадцатом совке статуя рухнула.

Каменья, рассыпавшиеся в прах и глыбы - получили свободу от идола.

Символа ставшего кривым зазеркальем желаний.

Не стало ее конечно только в его реальности.

Но ведь когда то и появилась она тоже - только в голове.


Кто бы ему поверил, что он сделал это из любви...Он очень любил Америку. Как Россию, мимо власти и государства.
В простых и уставших лицах,
спешащих по вечным делам.Мимо города, себя и времени.

Но ему так хотелось, чтобы не мимо жизни...

Неисправимый...
совок...